Не знаю, может быть Ник умнее, или ему просто абсолютно безразлично что со мной делают. В любом случае, я рада, что он молчит.
Женщина с застывшим каменным лицом, отступает назад и закрывает иглу, не удостоив меня ни единым взглядом. Она разворачивается и вылетает из комнаты, махнув по замку ключ-картой, оставив меня с капелькой крови на животе и сорочкой, заправленной за край нижнего белья.
Я судорожно выдыхаю и поправляю одежду. Слезы наворачиваются на глаза от осознания того, что они украдут еще несколько моих яйцеклеток.
Никто никогда не подтверждал этого. Хранитель времени говорит загадками, а Роджер практически немой. Но воспоминания о моих ногах, закрепленных в металлических фиксаторах, не выходят у меня из головы, а также о том похожем на грызуна докторе, который нависал надо мной, освещая мое дрожащее тело операционным светильником. Он раздвинул мои ноги. Снял с меня нижнее белье. Задрал рубашку до пояса, пока я не оказалась полностью обнаженной и униженной. Стальной поднос рядом со мной был завален предметами, похожими на орудия пыток: зеркалами, зондами, еще большим количеством игл.
А потом…
Ничего.
Я очнулась в своей камере, живот сводило судорогами, а внутренняя поверхность бедер была покрыта запекшейся кровью.
Потом в камере рядом со мной появилась детская медсестра Мэри. Я рассказала ей подробности моей процедуры.
Извлечение яйцеклетки.
В инъекциях были препараты, заставляющие расти и созревать многочисленные яйцеклетки, затем вводилась доза ХГЧ. После чего мои фолликулы извлекались из матки с помощью иглы и отсасывающего устройства.
Это ужасная, извращенная история.
И кто-то заплатил за это.
Я поворачиваюсь к стене, ожидая неизбежного потока вопросов от Ника.
Но он молчит.
Я делаю шаг вперед и прижимаю ладони к белой перегородке, упираясь кончиком носа в прохладную поверхность. Мои глаза закрываются.
― Ник?
Ничего.
Я сползаю по стене, пока колени не упираются в кровать, и прикусываю язык, чтобы сдержать крик в горле.
― Ник. ― Его имя звучит с треском и надрывом, и я ненавижу себя за проявление слабости. Мне нужно оставаться сильной. Быть храброй. Я должна быть бойцом. ― Скажи что-нибудь…
Секунды утекают, как песчинки в песочных часах.
Тридцать семь секунд.
― Кто это был?
Я моргаю, открывая веки, ресницы влажные. Он не похож на себя. Вопрос звучит натянуто, слишком мягко, как будто он с трудом держит себя в руках. Сочувствие пробивает брешь в моей боли.
― Ты в порядке?
― В порядке.
Это не так. Я не знаю почему, но могу предположить, что это как-то связано с нашим предыдущим разговором.
Гитарный медиатор. Музыка.
Энни.
Ник по кому-то скучает.
― Теперь твоя очередь рассказать мне историю, ― бормочу я, касаясь губами стены.
Проходит время.
― Я ― вынужденный слушатель, помнишь? А ты ― рассказчик.
― Думаю, сейчас у меня все истории закончились. Если только ты не хочешь, чтобы я начала читать вслух одну из книг, которые лежат у меня здесь.
― Исторические романы восьмидесятых?
Слабая улыбка касается моих губ.
― Да.
― Давным-давно… ― В его тоне слышится знакомый сарказм, но слова быстро обрываются. Тихий гул заполняет пространство между нами.
― Итак, владелица этого медиатора… скажем так, она получила свой первый инструмент, когда была маленькой девочкой. Это была просто игрушка, которую невозможно было настроить. Она так гордилась тем, что может создавать свою собственную музыку. Она никогда не останавливалась… без устали мучила ею свою семью.
Я представляю себе Энни маленькой девочкой лет восьми-девяти. Каштановые косички и ореховые глаза. Я представляю ее с густой челкой, ямочками и очаровательной щелью между двумя верхними зубами, она обнимает игрушечную гитару, ремешок которой свисает с ее худощавого плеча. Моя улыбка просто сияет, когда я прислоняюсь к стене и провожу большим пальцем по гладкому медиатору.
― Доходило до того, что она садилась за обеденный стол и дополняла все фразы музыкальными интерлюдиями. Например, диссонирующим аккордом для создания напряженной атмосферы или минорным аккордом для грусти. И разными нотами для вопросительных и восклицательных знаков.
― Мне это нравится.
― Нет, это было совершенно отвратительно.
Его тон выдает его, и мои губы подергиваются от умиления.
― Вскоре она собрала другие инструменты. Некоторые из них она покупала в секонд-хендах, другие доставались ей от хороших соседей. У ее семьи было не так уж много денег, хватало только на то, чтобы свести концы с концами, так что они никогда не были первоклассными, но они были.
― Находчивая. Она мне нравится.
― В какой-то момент она купила дешевый синтезатор со всеми этими ужасными электронными эффектами, которые должны были звучать как оркестр или хор. Она включала его на максимальную громкость на заднем дворе, потому что в доме это было запрещено, и училась играть. ― У меня вырывается смешок, естественный и чистый. ― У соседских собак было свое мнение на этот счет. Она называла их своими бэк-вокалистками.
Я смеюсь. Звук на мгновение ошеломляет меня и в груди разливается тепло. Обхватив ладонью медиатор, я прикладываю кулак к сердцу и вжимаюсь в стену.
― Но ее мечтой было иметь что-то, на чем она могла бы создавать настоящую музыку, поэтому она откладывала каждую копейку, которую получала в виде пособия или по праздникам. Она отказывалась тратить даже цент на ерунду вроде конфет. Очень целеустремленная для ребенка, понимаешь?
― Впечатляет, ― тихо говорю я, растворившись в рассказе, в его словах, во всем.
― В конце концов она скопила на хорошую гитару. Которую она смогла настроить в настоящем музыкальном магазине. Это была ее самая ценная вещь. Она играла каждую свободную минуту, пока не научилась исполнять все песни, которые ей нравились.
Мои веки распахиваются одновременно с судорожным вздохом.
― Она была автором песен?
― Иногда она писала свою собственную музыку, ― продолжает он, в его голосе звучат едва сдерживаемые эмоции. ― Но больше всего она ценила кавер-версии песен, в которые могла внести свой уникальный стиль.
― Они самые лучшие.
― Именно тогда она начала петь. Пока кое-что не произошло, из-за чего она отложила все это на время.
Я прижимаюсь щекой к стене, как будто могу как-то стать ближе к нему.
― Что случилось?
― Какой-то придурок сказал ей, что она поет фальшиво и ставит себя в неловкое положение. ― Ник тоже кажется ближе. Как будто мы сидим спина к спине, повторяя позы друг друга. ― У него были свои проблемы, но это не оправдание. Он просто вел себя как придурок и вымещал все на ней. На самом деле она была очень хороша.
― Она не прекратила, верно? Заниматься музыкой? ― Эта история не может так закончиться, я слишком увлечена, слишком очарована этой девушкой, ее нотами и струнами, чтобы позволить ее истории оборваться.
Хоть кому-то из нас нужен счастливый конец.
― Да, ― говорит он. ― Как только этот придурок исчез из ее жизни, она решила играть для себя, потому что ей это нравилось, и не имело значения, хорошо у нее получалось или нет. Когда она подросла, у нее появилась подработка в кофейне, и она набралась смелости и спела свою любимую песню на открытом микрофоне. Всем, конечно, понравилось, потому что она была потрясающей. И она никогда не останавливалась.
Я жду продолжения. Мои босые ступни постукивают друг о друга, а ноги перекинуты через край кровати.
― У этой девушки была еще одна особенность ― у нее была невероятная способность прощать, и она могла распространять этот дар на всех с помощью своей музыки. Это было исцеление. Это было волшебство.
Сглотнув, я моргаю, чтобы прогнать выступившие слезы.
― Миру нужно больше таких людей.
Он задумчиво хмыкает, его мысли далеко отсюда.
― Она росла, продолжала играть, проливая свет на темные места своим ангельским голосом. А поскольку у нее была удивительная способность видеть правду, она поняла, что некоторые люди причиняют боль другим только из-за своей собственной боли. Поэтому она разыскала того мудака, который пытался отнять у нее музыку много лет назад… и простила его.
