болезнью эту способность ее сердца ускользать от реальности, но сама она считала это такой же присущей только ей особенностью, как умение рассказывать истории. Людям нравилось ее слушать, а ей нравилось хоть ненадолго нарушать монотонность их жизни, сбивать с ритма, подобно тому, как это делало ее сердце.
Может, это объяснялось тем, что в крови у нее всегда звучал джаз. С тех неразборчиво запомнившихся лет, когда дедушка впервые включил при ней запись Армстронга. Она прислушалась потому, что эта музыка ничуть не походила на ту, что звучала по радио. В этих ритмах была непредсказуемость, которая и придает жизни остроту.
Это заворожило ее, как затягивали сказки, в которых может случиться все что угодно. Из гребня вырастает густой лес… Брошенный платочек способен развернуться морем… Тогда она только воображала его, а теперь видела наяву уже не первый день, но море каждый раз застигало ее врасплох, и с языка готово было сорваться имя Бога, который только и мог создать эту красоту.
Ей хотелось встать на колени, но она, конечно, ни разу не поступила так, хоть вблизи от него и утрачивала всю свою насмешливость. Просто были вещи, которые она не умела делать напоказ, и молитва была первой в этом ряду.
Но хоть она не ходила в церковь, ей хотелось обвенчаться с тем, кто по общепринятым законам уже был ее мужем, но почему-то ей не под силу было на этом успокоиться. Противоречие сознавалось ею, но не удивляло. На ее взгляд, мир как раз на противоречиях и держался, ими и был интересен. Все античеловечные движения строились на стремлении стереть эти противоречия.
В такое время они почти не разговаривали друг с другом. Не потому, что так уж трепетно оберегали тишину ночи, которая и без того не была полной, просто им и так было хорошо. Взаимопроникновение уже не могло стать глубже от каких бы то ни было слов.
Краем глаза он посматривал, как она пошла, когда спуск закончился: чуть подавшись вперед, будто стремилась опередить саму себя. Он знал, что стоит ей долететь до берега – и она замрет у самой воды. И долго будет стоять не шевелясь, всматриваясь во что-то недостижимое – прячущееся то ли за горизонтом, то ли внутри нее. И ему останется только ждать, когда она вернется к нему.
Эти внезапные переходы от неудержимого порыва к созерцательности изумляли его и вызывали восхищение. Оно было теплое и живое, как ребенок, которого он пытался выносить за нее. Порой он думал, что эта любовь была врожденной, подобно способности видеть. И знал: отними у него эту любовь, и он почувствует, будто у него обкорнали душу. Наверное, он не умер бы, выживают же люди, потерявшие зрение, но мир погас бы для него.
Она вдруг спросила:
– Куда чайки прячутся на ночь?
– Не знаю. Предлагаешь поискать?
– Наверное, у них есть гнезда.
Он понял, что она опять подумала о детях, которых у них не было. У него получалось уводить ее от этих мыслей, но как освободить от них совсем, он не знал. Для этого пришлось бы изуродовать весь мир, потому что все красивое отражалось в ней болью: «Я никогда не покажу этого моему ребенку». Сам он не умел страдать так отвлеченно, его чувства всегда были привязаны к кому-то реально существующему. То, что они так по-разному относились к одному и тому же, он объяснял только различием их природного естества. Ему и в голову не приходило, что ее мука поддерживается еще и страхом потерять его. Для него одно никак не было связано с другим.
– Может, мы зря пришли сюда? – с сомнением спросил он. – У моря грустный запах.
Она возразила:
– Но это грусть, от которой становится легче. Как от музыки. Разве не так?
– «Печалиться давайте, давайте, давайте!»
– Тебе не нравится эта песня?
– Нравится. Хотя мне за это немного стыдно. Я как-то читал, что это одна из самых пошлых песен…
Тряхнув волосами, она убежденно проговорила:
– Это написал человек без души. Наверное, в нем ничто не дрогнуло. Не слушай его!
– Я и не слушал, я читал. Но это чушь, я и сам понимаю. Наверное, это писал какой-нибудь критик.
– Иногда мне кажется, что они считают своим святым долгом вызвать полное отвращение ко всему в мире. Ужасно, если им это удается.
– Со мной это не прошло.
Они замолчали, а вокруг все продолжало шуршать и звенеть, и вздыхать, и вскрикивать. Он подумал, что если все это и напоминает звуки оркестра, то готовившегося к концерту. Чуть откинув назад голову, она прислушалась:
– Даже не верится, что зимой здесь такие ветры с дождем, что с ног сбивают. Где-нибудь есть вечный рай?
– Если и есть, то там аборигены изводятся от желания потрогать настоящий снег.
Обдав его щеку смехом, она шепнула:
– Они нам завидуют. Есть чему, правда?
– Есть. Может, хватит сидеть? Камни уже холодные.
– Надо набрать перед отъездом, – предложила она. – Рассыплем перед входом в наше кафе.
– Растащат…
– Никто же, кроме нас, не будет знать, что они морские!
– Думаешь, не догадаются?
– Как? По запаху?
– Не знаю… Но особенное ведь сразу угадываешь. Я это знаю, я же тебя угадал.
– А я такая особенная!
– Да уж, такая…
Опять прислушавшись, она с опаской заметила:
– Так и кажется, что под камнями кто-то ползает.
Он зловещим голосом произнес:
– Это холод. Он шепчет: «Вставай немедленно!»
– Тебе нравится меня опекать?
– Когда ты меня опекаешь, мне тоже нравится.
Она улыбнулась, но уже невесело:
– На следующее лето мы сюда не приедем. Когда теперь?
– Наверное, не скоро. Но я поищу возле дома, вдруг обнаружится пиратский клад?
– Я тоже поищу. А давай, кто найдет первым, тот и выбирает маршрут.
– Я уже выбрал! Ханты-Мансийск – Норильск – Мурманск. А потом – на Колыму-у!
Камни захрустели, вторя ее смеху.
– Пойдем, – позвал он. – Я и сам уже замерз.
– Уже уходим?
Он повторил про себя со страхом: «Уже уходим…»
Глава 7
На стекле пронзительно светился абрис отвесных скал. Ледяная слюда прилипла чешуйками, и каждая из них с жадностью вбирала солнце, хотя оно могло ее уничтожить.
«Это еще никого не остановило. – Арсений смотрел на окно не отрываясь, превозмогая резь в глазах. – Даже если знаешь, что это убьет тебя, разве откажешься от солнца? У нее волосы как золотые нити… Почему мне чудится, что в них скрыто напряжение, способное ударить так, что парализует? У нее ведь такое спокойное лицо…»
Он вспомнил, как странно
