Впрочем, речь не о машине…
— На чем поедем? — спросил я.
— На чем хошь. Хошь на «Юпитере»…
— Лучше на «Запорожце», — сказал я, по горькому опыту зная, что дальние поездки лучше совершать "«под крышей». Дождь или ранний снег (что на Илиме случалось часто), или падера, как называют у нас «винегрет» из ледяного дождя, мокрого снега и холодного резкого ветра, в машине почти не ощущается, на мотоцикле же с его «открытым характером» такое «удовольствие» не пожелаешь и врагу своему.
— Ладно, — довольно произнес Зуваир, — а когда?
— Прямо сейчас, — сказал я (хотя слово «прямо» можно было и не говорить, но что делать: илимские привычки!), — сбегаем в магазин за продуктами — и в путь! завтра у меня свободный день. А как у тебя?
— Здорово! — воскликнул Зуваир. — И у меня свободный.
…Запорожец бодро мотал под бескамерные колеса легкие километры наших так называемых дорог. За три часа он подобно рекордсмену преодолел почти девяносто километров, добросовестно доставив нас в Старую Игриму, бывшую колхозную деревню, а теперь леспромхозовский поселок, вынесенный из зона затопления на высоту, недосягаемую для равнодушной ко всему воде Усть-Илимского водохранилища, правда, наполненному пока еще только на половину. Полное «море» ожидалось на следующий год.
Машину поставили ха сваренные из металлических прутьев ажурные ворота химлесхозовского гаража под добровольный, но бдительный присмотр старенького, обросшего неряшливой бородой, бравенького и словоохотливого сторожа. Он, посматривал на наши горбовики масляные глазки, узнал о цели нашего приезда и очень-очень старательно стал объяснять нам, где найти бруснику, вычерчивая на песке прутиком план поисков. За это мы тоже очень-очень горячо поблагодарили его словесно, так как не прихватили с собой ничего горячительного, такого, что могло бы скрасить нудное однообразие тоскливого одиночества «сторожинной» судьбинушки. Он заскучал, спросил с надеждой:
— Ты, паря, по опутине, кажись, наш, местный?
— Местный, конечно. Хто отец-то у тебя?
— А Иннокентий Михайлович Замаратский…
— Как же, как же. Знавал твоего отца. Председателем был в колхозе «Трактор». Нескупой был человек!
— Я тоже, дед, не скупой: не захватили второнях…
— Поспешишь — людей насмешишь, — поучающее произнес сторож, — такие турсучищщи и пустые! Нехорошая примета…
— Ладно, дед, не расстраивайся, в следующий раз маху не дадим, привезем тебе радости, только не наворожи беды.
— Леший с вами, — сплюнул старик, — зачем не грех на душу брать… Вечереет, бегите, однако.
Мы спустились к бывшей речке Игирме, впадающей здесь в Илим, но теперь на месте реки синеет стометровый залив, и ребятишки на люральках плавали по нему, неуклюже работая веслами. Они перевезли нас на другую сторону, заросшую редким сосновым бором, но с чашами подроста там и сям.
Надо сказать, что в окрестностях таежного городка Железногорска, куда пришлось переехать многим илимчанам (не представляющим, как жить на дне водохранилища) и где сейчас жил я (тоже не привыкший находиться под водой больше двух минут), брусника водилась, но настолько редкая да кислая, что собирать ее могли только совершенно не уважающие себя люди, поэтому истинные ягодники предпочитали отмотать лишнюю сотню километров, да набрать боровой брусники, сладкой, крахмалистой, вкусной, употребляемой без всякого сахара, который казалось, ее только портил.
Мы сказали «спасибо» ребятам, накинули горбовики (по — илимскому — турсуки, хотя турсуки были из бересты, а горбовики из всякой дряни: алюминия, белой жести, пластмасс и т. пю и т. д) и отправились, глядя на ночь в буквальном и переносном смысле слова, то есть на север, вверх по Игирме, остающейся у нас справа и то сближающейся к нас, то отдаляющейся, исчезающей за деревьями из поле зрения.
Зуваир шагал налегке, у меня болталась за спиной двустволка, ижевка двенадцатого калибра и. как у истого оптимиста, не меньше полусотни патронов различного назначения, хотя я по горькому опыту знал, что, как всегда, не придется выстрелить ни разу. Но с ружьем в лесу чувствуешь себя гораздо увереннее! Ружье — надежней и, главное, сильнее друга, если оно находится в руках настоящего любящего друга, ухаживающего за ним тщательнее, чем за собой. В минуту опасности оно должно сработать, как говорится, без осечки. А патроны? Что ж, я и сам был не рад закоренелой привычке носить на поясе полный патронаж, причем справа, под рукой, в нем не меньше шести пуль — три для правого ствола и три для левого, полного чока. Чуть правее находились патроны с картечью, а левее пулевых — с дробью разных размеров, и чем ближе к краю, тем мельче дробь. Я ведь прекрасно понимал, что такое количество патронов может никогда не потребоваться, но ничего с проклятущей привычкой поделать не могу, полагая, что они могут пригодиться как раз тогда, когда их не возьму, поэтому и сейчас коробки с ними глухо постукивали о стенку горбовика, как бы напоминая мне о моем глухом желании таскать лишнюю тяжесть, и мне не оставалось ничего другого, как успокаивать себя тем, что «запас карман не тянет».
Дороги в том направлении, куда мы шагали, не было, топали напрямую, благо бор представлял собой редкий сосняк на слегка всхолмленной местности, покрытой белым похрустывающим под ногами мхом с редкими вкраплениями брусничника с нечастыми ягодками. Разумеется, собирать их не имело смысла: мы шли туда, где бруснику «можно грести лопатой», по вдохновляющему выражению химлесхозовского, столь несчастного сторожа.
Мы, казалось, уже обо всем переговорили, больше по пустякам, шли молча, мысленно сверяя пусть с чертежом словоохотливого старичка, но все еще не могли добраться до старинной гари (молодая поросль трудно приживается на зыбучих песках), которую мы никак не могли миновать, если держаться возле речки, вернее, пруда. Солнце охотно уползало за верхушки деревьев, повеяло вечерней легкой прохладой, по лесу стал расползаться красноватый свет, навевая смутное, тревожно-занудной чувство, какое обычно испытывает всякий, находящийся в незнакомых местах да еще томимый страхом, пусть и слабым, перед предстоящей ночевкой.
Но наконец-то мы вышли в гарь с редким. Чудом уцелевшими в беспощадном пламени отдельными соснами, лежащим вперехлест горельником, догнивающим, податливым под сапогом.
Я взглянул на циферблат: шли больше часа, значит, отмотали с нашим ягодным усердием километров семь — восемь. Но еще и по гари надо было шагать километра полтора-два, туда, где темнела стена нетронутого огнем леса — конечная цель нашего героического похода. Вон она, виднеется впереди…
Местность то и дело пересекалась неглубокими и неширокими распадками, устремляющимися к речке. Росли в распадках кусты ольховника и другие, названия которых я не знал, торчали горелые пни, валежины пластались на песке, но все это редко, не назойливо, не мешая обзорности на сотни метров.
Облюбовали место шагах в пятнадцать
