...Это случилось летом, в степи,— он лежал с книгой, и небо звенело зноем. Гренада, Сарагосса, Эскуриал... Слова пели торжественно, как орган. В зыбком воздухе качалось призрачное марево. Нет, это не степь — это Кастилия, такая же ровная, пустынная, раскаленная... Лениво плетется мул, звякает бубенчик... Рыжее солнце плывет в облаках пыли. Костлявая кляча, ржавые шпоры скользят по выпирающим ребрам... Куда вы спешите, синьор?.. Он едет дальше, дремлет в седле, опустив голову... И пропадает...
Потом все забылось, рассыпалось, стерлось — чтоб неожиданно вспыхнуть в эту ночь.
Привет тебе, мой смешной, мой милый, мой гордый старик! Входи смелее, располагайся, как дома,— здесь все твое! Поболтаем, вспомним прежние времена, поговорим о том, как жить дальше...
Ах мой добрый старикан, как много изменилось на земле с нашей первой встречи! Прогремели войны и революции... Но трусость, малодушие и злоба еще крепко стоят в этом мире! Взгляни — твоя черноглазая Испания хрипит в петле кровавого генерала... Поруган афинский Акрополь,— и в горы, к партизанам Маркоса, ушел Геракл... А Новый Свет! Первобытные белые призраки ку-клукс-клана бродят по стране Уитмена...
Но это ничего, старик! Нам не впервой сражаться с целой вселенной! Вперед — нас ждут угнетенные, невинно оклеветанные, разбитые в коварной схватке!.. Мы победим. Только глухие не слышат поступи Грядущего! Оно — наш третий союзник!
Тишина. Чистый лист бумаги. В гостиной бьют часы — дребезжащим, дряхлым боем. Нет часов. Нет бумаги. Рушатся стены. Пространство распалось — четвертое измерение изорвало мир!
Пустынны равнины Кастилии. Ночь.Грустнеет месяц двурогий.Проникнутый лунной романтикой, яОдиноко бреду по дороге.Тихо (Конечно, не так тихиНочи на острове Ява...).Мне даже хотелось слагать стихиИ в них тишину эту славить.
Да, старик, были такие шапочки — испанки — ты помнишь? С кисточкой... Мы играли в испанцев. Как пламя в ночи, горело тогда это слово — Испания!..
Горело...
А теперь?..
Газеты цедят сквозь зубы: «Казнили, повесили, расстреляли...»
Тореадор в подземелье, у Кармен высохли слезы — она лежит и стонет, обхватив руками потрескавшуюся землю... «Ночной зефир струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир...» Он красен от крови — твой Гвадалквивир!
От Севильи до Саморы ,Вся Испанья тихо спит.Не поют тореадоры,И не слышно карменсит.Серебрят леса каштановБледно-лунные лучи —В тишине куются планы,В тишине куют мечи.А на площади Алькалы,Где все спит в тяжелом сне,Маршируют генералыВ этой страшной тишине.
Есть такая площадь в Мадриде, и статуя... Чугунная, черная... Как сгусток тьмы... И все замерло вокруг, только железные шаги мерно отдаются в мертвом склепе...
И вдруг — какое-то странное оцепенение... Оцепенение и неподвижность. Хочется шевельнуться, крикнуть — но он не может, двинуться... Сколько так проходит — минута, час, Вечность? Перо, зажатое в пальцах с обкусанными ногтями, вздрагивает... Легкая улыбка замерла на губах...
Но вдруг я услышал тяжелый вздохПод синей тенью маслины.Поближе я подошел — и охнулПри виде такой картины:Рыцарь! Представьте - из средних веков,Рыцарь — в доспехах и шпорах!Я в книжке читал про таких, но живьемНе видел еще до сих пор их.Но он, смешной и печальный, был здесь—Прошлого странным осколком...И вдруг я заметил: его чулокЗаштопан зеленым шёлком!
Да-да, на самой лодыжке — на фиолетовом чулке — забавный зеленый квадратик! Ну и чудило!
Кто не запомнил того чулка?— Ты ль это, бессмертный романтик?О славный мой прадед, тебя я узнал —Ты — Дон Кихот из Ла-Манчи!О, угнетенных опора и щит!На вас не надели колодки?Не рыцарский вид ваш сегодня дивит —А вы—без тюремной решетки!Где ты боролся, кого спасал,Мне расскажи поскорее!И где же великий Санчо Панса?И где же твоя Дульсинея?
Часы пробили дважды. Скорее, скорее! Что-то растет, поднимается, захлестывает изнутри — и, не в силах выдержать гула, наполняющего голову, он отходит к окну... И волна спадает, только пена осталась на берегу. Волна уходит. Чудо кончилось. На стене, над плитой, поблескивают шумовки и сковородки. Клочья бумаги валяются под столом. На сундуке, свившись клубком, дремлет кошка.
Рыцарь печального образа... Он только что стоял здесь — но его нет, его больше нет, его никогда не было.
И снова тянутся минуты, вязкие, как тина. Клим нетерпеливо кружит по комнате.
Кихот улыбнулся грустно в ответИ тихо сказал мне:«Да, я живу четыреста лет,Ты видишь меня не во сне.Я знаю — этот щит и копьеСмешны — но время придет,Я сброшу мое стальное хламьеИ лягу за пулемет!»Он долго молчал. И тень от оливСтала длиннее. И вот,Усмешкой тонкие губы скривив,Заговорил Дон Кихот:— Сколько еще испанцы будутГнуться смиренно в позорном бессилье?Помощи с неба?.. Не будет оттуда,Кроме церковного звона и гуда,Сколько б ее ни просили!Помни одно — кулаки да косы,Руки, сердца и кинжалы...Этого мало?Вспомните дни Сарагоссы!Вспомните тридцать шестой!Ни страха, ни сомненья.Вы умирали стоя,Но не ползали на коленях!...Я знаю, очнется народ, но пора!К восстанью, зовут партизаны в горах!К восстанью зовут могилы и кровь,К восстанью мечи и пули готовь!Кихана умолк. Лунный светБлестел горячо в глазах.— Куда же идешь ты? — и мне в ответТоржественно он сказал:— Я слышу борьбы и свободы набат,Я рыцарь последний —Я вечный солдат.И вот Алонсо Кихана— Трубите, герольды! Пусть слышит весь мир! —Идет на последний Великий Турнир,Туда...
Последняя строчка осталась незаконченной. Тусклый рассвет просеивается сквозь занавеску. Клим спит, положив на руки лохматую голову. Перо стиснуто в пальцах. Чернила на нем высохли.
7
Собачьим бугром почему-то называли огромный пустырь, который раскинулся за городской окраиной. Здесь можно было найти все, что угодно, начиная с проржавевшей кабины грузовика марки АМО и кончая дохлыми кошками. Пустырь обрывался крутим берегом, на котором весной предполагалось начать закладку ТЭЦ.
Работать никому не хотелось: и потому, что седьмая пришла на воскресник последней, под свист и улюлюканье других школ, и гордость ребят была покороблена; и потому, что территория свалки, отведенная им для расчистки, казалась необозримой; и наконец потому, что просто приятно посидеть и всласть погреться под прощальным осенним солнышком.
