полиция подоспела уже к последней фазе, когда его лицо стало совершенно гипсовым, а губы — серыми. Несколько часов назад в ожидании героина напоминавший разъяренного льва, он теперь безжизненным червяком лежал на полу, у ножки кресла.
Копы надели ему на лицо кислородную маску, соединенную с баллончиком. Один коп сообщил в запищавшую рацию:
— Иешива в Seagate. Похоже на героиновый передоз. Срочно машину!
Эстер в ужасе кусала кулачки, едва ли не засовывая их себе в рот.
Джеффри не шевелился. Глаза его оставались закрытыми, рубаха разорвана, штаны с одной закатанной штаниной наполовину сползли.
— F-fuck!.. Он умирает, — сказал коп, безуспешно пытаясь нащупать пульс на руке Джеффа. — Поймал парень свой кайф...
В кухне иешивы уже находились несколько бородатых хасидов в черных лапсердаках и в шляпах. Они бросали беспокойные, недовольные взгляды то на Эстер, то на копов, пытающихся спасти этого непутевого еврея...
Глава 12
«Вчера меня допрашивали полицейские. Продержали у себя в отделении целый день. Меня подозревают в том, что я виновна в смерти Джеффа. У меня взяли отпечатки пальцев и подписку о невыезде из Нью-Йорка. Правда, обвинение мне еще не вынесли, но ждать этого недолго».
Стелла отхлебнула пиво из литровой бутылки. Она сидела на совершенно пустом пляже, подобрав под себя ноги, из-под ее длинной юбки выглядывали босые ступни. Малиновая футболка издали выделялась на фоне бурого песка.
Весь день с утра моросил дождь, лишь ненадолго переставая. Временами небо чуточку прояснялось, сквозь тучи проглядывали узкие косые солнечные лучи. Но вскоре небо снова затягивалось серой паутиной, налетал сильный шквалистый ветер, трепал на обрывах кусты. И снова шел дождь.
На пляже в такую погоду, разумеется, делать совершенно нечего. Единственными живыми существами, кто мог видеть эту женщину на берегу, были чайки. Вжавшись в песок, птицы сидели поодаль, некоторые из них изредка срывались с мест и летели к воде искать рыбу.
Свинцовая океанская даль сливалась с убийственно унылым небом. Вдали едва был виден белый катер с заядлыми рыбаками. «Дин-н... Дин-н...» — доносилось с океана, где на волнах в тумане раскачивался ржавый маяк. «Дин-н... Дин-н...»
«Нет, я не хочу слышать этот проклятый звук. Он мне все кишки выворачивает. Напоминает начало оперы, балета, фильма «Кармен», а я ее теперь ненавижу. Потому что я сама — Кармен... Цыганка! В нашем городке когда-то жили родственники моего отца, но я их не застала. Они были цыганами. Еще в конце восьмидесятых они свалили в Румынию, оставив свой большой дом и все хозяйство. И я тоже, как они, уехала: сперва в Кишинев — учиться, а оттуда в Нью-Йорк, по гостевой визе. Бросила ненавистный Институт легкой промышленности, бросила нелюбимого мужа, оставила ребенка. И пошла работать в стриптиз-клуб на Бродвее. Потому что я — Кармен, я свободна, как птица. Я свободнее этих чаек».
Снова заморосил дождь. Ее загорелые руки стали покрываться мелкими каплями. Она зябко передернула плечами. «Так сыро, холодно и ветрено, что можно заболеть. Завтра проснусь с температурой. Ну и черт с ним!» Она подняла бутылку и сделала несколько больших глотков.
Поднявшись с подстилки, направилась к смотровой вышке спасателей. Ловко, в два приема, взобралась по деревянным перекладинам на небольшую площадку. Стала махать кому-то на корабле вдали.
— Эй! Эй! Сюда! Я зде-эсь... — шептала, вытирая слезы.
Ей вдруг пришло на ум, что хорошо бы взять напрокат джет-ски, вдрабадан напиться и в шторм на полном ходу, с бешеным ревом мотора врезаться в риф. Чтобы все разлетелось в щепки, в брызги, вдребезги!..
«Да, джет-ски и литр коньяка». Она словно увидела на экране этот кадр — захватывающую сцену самоубийства. «Совсем с ума сошла», — села на мокрую скамеечку спасателей, уперев локти в колени и уронив на руки подбородок.
«Вот и закончился наш фильм. Увы, закончился не хэппи эндом. И во всем виновата я, только я. Пусть бы Осип убил меня!»
Она вдруг увидела себя в воде, у самого берега: в длинном красном платье, с пучком жасмина в волосах и ножом в спине. Нет, лучше в груди. Волны колышут ее бездыханное тело, змеятся волосы, цвет красного платья смешивается с цветом крови из раны... Осип... Где Осип? Ах, вот он, молится на коленях у камней, кается, что совершил это убийство. Холодно, сыро, жуткая ночь. А там, с обрыва, уже прыгают полицейские с пистолетами, спешат его арестовать, фары их машин ярким светом заливают пустой пляж...
Стелла усмехнулась. Порыв ветра налетел, но ее мокрые волосы отяжелели и не поддались. Все сильнее ее пробирала дрожь. Поежившись, подошла к краю вышки.
«Мама мне всегда говорила: “Ты — как кошка, которую, как ни швырни, все равно упадет на лапы, цела и невредима”. Да, я кошка, дикая кошка!»
— О-оп-ля! — оттолкнувшись от края, Стелла прыгнула вниз. Умышленно не удержав равновесие, упала на песок.
Лежала на мокром холодном песке, на боку, вытянув руки перед собой. Чесались руки, шея, песок попал даже ей в рот и поскрипывал на зубах. Стелла смотрела в непроглядную даль, которая мутилась от слез.
Слушала океанский рев, шум разбивающихся о берег волн, крики потревоженных чаек, «дин-н... дин-н...» ржавого маяка в тумане. И не видать ничего в той безучастной свинцовой дали — ни лодочки, ни паруса.
К подстилке подступили нахальные чайки, ходили кругами, не отваживаясь на нее вспрыгнуть.
Стелла этого не видела. Потому что сейчас видела… Джеффа, умирающего на полу иешивы от передоза. «Как нелепо все получилось! Из-за денег, которые мне были нужны для подарка дочке, я продала Джеффу слишком много героина. Но ты же знаешь, Джефф, я не хотела твоей смерти, так получилось. А ведь ты бы купил героин все равно, не у меня, так у кого-то другого, правда? Я буду молиться за тебя, Джефф! Но я не хочу из-за тебя идти в тюрьму! Ведь в тюрьме я погибну. А мне нужно жить. Мне есть ради кого жить».
— Кыш! Кыш! — махнула рукой, отогнав чаек, которые уже нагло ходили по подстилке и перевернули бутылку.
Вся измазанная, выпачканная песком и грязью, Стелла на четвереньках подползла к подстилке. Схватив бутылку, стала жадно пить. Пиво лилось изо рта, стекало ручейками на футболку.
— Все, все. Все.
Поднялась:
— Дашенька, доня моя, моя люба. Я обещаю тебе — я буду жить. Жить во что бы то ни стало. А они — пусть себе умирают от передоза,
