оттенок фарса. Как, впрочем, не вязалось и слово «смерть» и черная рамочка с фотографией влюбленного в жизнь симпатяги Джеффа.
— Обычный наркотический передоз, — сказала она без обиняков. Видимо, ложь ее самое уже тяготила. — Сегодня получила бумагу с результатами экспертизы. У него, кроме героина, в крови обнаружили и барбитураты, и еще какую-то дрянь, не помню названия, — она кивнула в сторону трюмо с завешенным простыней зеркалом, где лежали распечатанные конверты. — Я, конечно, догадываюсь, кто ему помог уйти на тот свет, — Эстер в упор посмотрела на Осипа. — Я проверила его мобильник, кому он звонил в тот день. Знаешь, кому он сделал свои последние звонки?
— Кому?
— Зачем ты притворяешься, будто не знаешь? Он, правда, изменил ее имя, в мобильнике она названа Friend. Хороший друг, преданный! Я знаю, что они до этого виделись несколько раз, и после каждой встречи он приходил домой под кайфом. А накануне его смерти у меня из кошелька пропало пятьдесят долларов. Ах, я же видела, что с ним в последнее время творится что-то неладное. Видела и не уберегла! — она вытерла набежавшие слезы, но быстро овладела собой. — Теперь телефон «друга» отключен. Я заходила к ней несколько раз домой, хотела плюнуть в ее бесстыжие глаза, но она не открыла дверь. Шлюха! Сколько из-за нее бед! — метнув злой взгляд на Осипа, Эстер покрепче прижала Мойше к себе. — Но в этот раз ей просто так все с рук не сойдет. Копы хотели закрыть дело — кто же будет долго разбираться в смерти обычного наркомана? Но я потребовала расследования, рассказала копам все, что знала про их связь. Они ее уже допрашивали. О, как я мечтаю о том, чтобы ее посадили. Я буду молить Бога о том, чтобы она попала в тюрьму и никогда оттуда не вышла.
Возникла недолгая пауза. Осип перевел взгляд на Мойше.
— Я поговорил с Арсением и наказал его. Он больше не будет тебя бить и обзывать не будет, — пообещал он Мойше. — А чтобы ты больше никогда не плакал, вот тебе корабль, — присев на корточки, Осип протянул Мойше корабль. Заодно пригляделся, нет ли на лице ребенка синяков или свежих царапин. — Бери, он твой. Бери же!
Мальчик смотрел на него, не зная, как поступить.
Странная мысль неожиданно поразила Осипа: этот несчастный Мойше, грязнуля и недотепа, в глубине души почему-то ему очень близок и дорог.
Мойше тоже ощутил сейчас что-то необычное. По природе чрезвычайно чуткий, мальчик уловил какой-то сильный душевный порыв, охвативший мистера Джозефа, который сидел перед ним на корточках. Сделав короткий шажок, Мойше обнял Осипа за шею:
— Останься у нас. Живи с нами.
Осип оставил корабль и подхватил Мойше под мышки:
— Ого, какой тяжелый.
***
Небо озарялось длинными зигзагообразными зарницами, прорезавшими тучи. Погромыхивал гром, приближаясь откуда-то издали, каждым новым раскатом обещая чудовищную грозу, со шквальным ветром, ливнем, поваленными деревьями. Гроза, однако, все не начиналась, небо не проливало ни слезинки, лишь давило всей тяжестью, спрессовывая еще сильнее влажный горячий воздух. Перепуганные грохотом, из-под колес стоящих машин выпрыгивали и прятались в новых местах бездомные кошки. На асфальтовых площадках перед входами в дома и на парковочных дорожках валялись освещенные фонарями мертвые цикады и пчелы. Порывы ветра раскачивали ветви деревьев с гулом и шелестом...
Если для Эстер и для Арсюши у Осипа еще находились слова понимания, то Тоня для него словно пропала. Он не видел и не слышал ее вовсе. Исчезла Тоня, хоть и сидела сейчас напротив него на стуле, с пилочкой для ногтей. Пилочка ей была нужна, чтобы скрыть волнение.
— Я понимаю, все это неприятно, некрасиво и стыдно. Но ты даже с ним не поговорил. Арсюша уверяет, что не бил Мойше и не называл его... жидом, — преодолев неловкость, Тоня заставила себя произнести мерзкое для нее слово. — Во всем виноват Томас, это он бил. Арсюша стоял рядом. Он даже пробовал их разнять... — сказала она, приврав, впрочем, последнее. — Я запретила ему дружить с Томасом.
— Да-да, Арсюша ни в чем не виноват. Он невинный ягненок, почти святой. Бросили Мойше на землю и били его ногами. И кричали: «Сумасшедший жидок!» Конечно, я сам виноват, что не занимаюсь Арсением. Не объяснил ему, что он еврей и если кого должны называть «сумасшедшим жидком», то в первую очередь, его самого.
— Да, я с тобой согласна, — произнесла Тоня, и пилочка в ее руке сделала резкое движение полукругом по ногтю.
Твердая, волевая, Тоня сейчас говорила с мольбой в голосе.
Осип в какой-то миг словно очнулся. Увидел наконец: перед ним сидит его жена, с которой они прожили двенадцать лет. В соседней комнате спит его сын. Да, случилась неприятность — сын с другом оскорбили и избили соседского мальчика. Случай пусть и не заурядный, все же не трагедия. С ребенком нужно поговорить, объяснить ему, что драться нельзя, обижать слабых тоже стыдно. Ну и, разумеется, в доступных словах рассказать, кто такие евреи, христиане и прочие. Дабы вырос Арсюша хорошим мальчиком. Не жлобом. Не антисемитом. Не записным погромщиком.
Сверху, на втором этаже, жила шумная семья хасидов, все четыре поколения. Сейчас там пели веселые песни на идише и иврите, разливали вино, ели халу, танцевали. Поскольку был Шаббат, а в Шаббат — пусть даже и душно, и молнии сверкают, и гром гремит, и дохнет саранча, пусть хоть потоп! — еврей должен радоваться. Такова воля Всевышнего, Он хочет видеть Свой народ с пятницы на субботу веселым.
А в другой квартире в этом доме лежит в своей кровати Эстер и думает, как ей теперь жить.
То ли духота, то ли топанье над головой под раскаты грома, то ли вид осунувшейся и какой-то потерянной Тони злят Осипа; неведомая сила тащит его куда-то.
Раздетый по пояс, он стоит в центре комнаты, засунув руки в карманы шортов.
— Все думаю про Джеффа... — Осип заговорил вдруг тихо, устремив взгляд в потолок. — Самое ужасное заключается не в том, что я тогда не одолжил ему пятьдесят баксов. Это — ерунда, он все равно бы нашел деньги на наркотики и без меня. Но я всегда отказывался, когда он хотел надеть на меня тфилин. Сколько раз Джефф просил: «Идем, Жозеф, я надену на тебя тфилин. У меня ведь в
