Истинные театралы, знатоки репертуара и обожатели сценических дарований сосредоточивались в собственно партере. Здесь смотрели спектакль стоя.
Ложи предназначались для семейных посещений. Дам в бриллиантах и их дочерей посетители театра пушкинских времен могли видеть только в ложах, в других местах в театре показываться им было неприлично. В ложи, которые обычно абонировались на целый год, приглашали родственников и знакомых. Принято было навещать знакомых в ложе во время действия и разговаривать, не обращая внимания на сцену. В исключительных случаях, если пьеса пользовалась особенным успехом, «в ложах, – по словам мемуариста, – сидело человек по десяти, а партер был набит битком с трех часов пополудни; были любопытные, которые, не успев добыть билетов, платили по 10 р. и более за место в оркестре между музыкантами. Все особы высшего общества, разубранные и разукрашенные как будто на какое-нибудь торжество, помещались в ложах бельэтажа и в первых рядах кресел и, несмотря на обычное свое равнодушие, увлекались общим восторгом…».
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла – все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
В райке – на галерке – размещались молодые чиновники, студенты и те, кому состояние не давало возможности покупать более дорогие билеты. Все это была «благородная» публика, без фрака в театр просто не впустили бы. Разночинная молодежь начнет появляться в театре лет через пятнадцать после описываемого Пушкиным времени.
Как и повсюду, в театре Онегин чувствует себя уверенно и непринужденно. Согласно неписаному кодексу поведения денди, он опаздывает и всем своим поведением демонстрирует легкое пренебрежение к происходящему на сцене. Его больше занимает публика. Онегин «Двойной лорнет скосясь наводит / На ложи незнакомых дам», что, в сущности, является дерзостью: рассматривать незнакомых, тем более женщин, неприлично. Скорее всего молодой денди обладает отличным зрением, но лорнет – тоже дань моде.
В каком бы расположении духа ни пребывал молодой «повеса», роль денди обязывала ко всему относиться скептически. И эту роль Онегин выдерживает:
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он.
Не одобряет Евгений и спектакль:
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел.
Онегин не простой посетитель театра, он еще и «почетный гражданин кулис». Это значит, что он поддерживает приятельские отношения с актерами (о подлинной дружбе вряд ли можно говорить из-за разницы в социальном статусе), принимает участие в театральных интригах, шикая неудачным сценам и громко аплодируя своим любимцам. Хорошим тоном считалось также иметь на содержании молоденькую актрису или балерину, возле которых всегда толпились и платонические воздыхатели. Только немногие из таких «знатоков» по-настоящему разбирались в драматургии и могли судить о качестве репертуара и игре актеров, но тем не менее каждый из них считал своим долгом с апломбом изрекать безапелляционные приговоры сцене.
Так и Онегин, во всеуслышание высказав свое мнение, покидает театр, чтобы успеть на бал.
Совершенно невозможно, чтобы светский человек шел на званый вечер пешком, хотя бы он и жил в десяти минутах ходьбы от дома, куда он направляется.
Евгений пользуется ямской каретой. Содержание своего экипажа в столице стоило дорого. Надо было иметь помещение для лошадей, людей для ухода за ними, тратиться на корм и сбрую и т. д., поэтому многие, обзаведясь собственным экипажем, пользовались наймом лошадей с кучером.
Ямскую карету брали напрокат на ямской (извозчичьей) бирже. Это, по всей вероятности, должно было несколько портить реноме Онегина, так как собственные породистые лошади были своего рода визитной карточкой денди.
Как и в театр, на бал Онегин также прибывает с опозданием: только провинциалы приходят вовремя. Если бы он явился к назначенному часу, то не смог бы увидеть «Вдоль сонной улицы рядами / Двойные фонари карет…». Кстати, определение «двойные» свидетельствует о том, что на балу, куда явился наш герой, собрался цвет аристократии. Люди среднего ранга при поездке в темное время суток довольствовались одним фонарем или факелом.
И сам дом «великолепный» и «блестит». О его великолепии говорят «цельные окна» – огромные, почти до потолка, застекленные толстым, так называемым зеркальным стеклом, для которого рамы не нужны. И еще – дом «усеян плошками кругом». Плошки – это глиняные блюдца, в которые помещались масляные светильники, а порой и свечи – это стоило много дороже. Плошки расставлялись по карнизу здания в праздничные и «табельные» дни (государственные праздники). Так, например, по случаю подписания мирного договора с Францией (Тильзитский мир) в Москве вечером 7 июля 1807 года, как сообщали газеты, на доме Тутолмина зажглась иллюминация «с картиною в щите, изображающей затворенный Янусов храм – перед портиком которого будут видны две фигуры, представляющие Россию и Францию». Естественно, что в подобном доме Онегин находит собрание «модных жен» и «модных чудаков», то есть самое изысканное общество.
Хотя Онегин еще старательно исполняет роль денди, все же мимо швейцара он промчался «стрелой»: молодость берет свое. Но вот в танцах он скорее всего принимать участия не стал, ибо щеголи двадцатых годов считали танцы скучными и если и танцевали, то с подчеркнутой небрежностью.
«Петербург неугомонный»
Домой Евгений едет в то время, когда остальной город только начинает вставать. Сигналом к подъему населения служит барабанный бой («…Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден»). В столице сосредоточивалась основная масса войск, и казармы имелись почти во всех частях города. Солдат будили барабанщики, а их дробь поневоле приходилось слышать и мирным обывателям. Не были исключением и аристократические районы, даже рядом с царским дворцом располагалась казарма.
Петербург аристократический изображен Пушкиным, что называется, крупным планом, и в то же время со многими подробностями – ведь это мир, в котором обитает Евгений и который ему хорошо знаком.
Иное дело город трудовой, «неугомонный»… Его Онегин видит полусонным взором, да еще и в движении. Это картина, которая открылась бы заезжему человеку, впервые посетившему столицу и не успевающему разобраться в наплыве впечатлений. Перед Онегиным мелькают: купцы, разносчики, молочницы, извозчики…
За каждым из этих персонажей, лишь обозначенных профессией, стоят определенные обстоятельства, неизвестные современному читателю. Так, в «Панораме Санкт-Петербурга» читаем: «…Изредка начинает быть слышим шум колес; мостовая звучит под тихим и мерным шагом больших, здоровых ломовых лошадей, которые тащат роспуски, [20] тяжело нагруженные дровами, припасами и строительными материалами; с этим шумом смешиваются какие-то странные крики, какие-то чудные напевы, звонкие, отрывистые, продолжительные, пискливые или хриплые. Это продавцы овощей, мяса, рыбы; молочницы, колонисты с картофелем и маслом; они идут и едут с лотками, корзинами и кувшинами».
Мостили улицы булыжником, который хотя и скреплял почву, но издавал звон и скрежет при передвижении экипажей. «Наша мостовая неровностью не уступает иным академическим стихам», – отмечала газета «Северная пчела» в 1830 году. Чтобы езда стала менее шумной и тряской, в конце двадцатых годов на Невском проспекте булыжник заменили деревянными шашками – торцами. Шума стало меньше, однако дело ограничилось несколькими улицами: деревянные торцы в дождливую погоду набухали, трескались, а частая их замена обходилась в копеечку.
Тротуары от проезжей части улицы стали отделяться только с 1817 года – каменными или чугунными столбиками, иногда с цепями между ними. Все это приметы центральной части города, а на окраинах в лучшем случае бревенчатые или дощатые мостовые, залитые жидкой грязью, тротуаров или вовсе нет, или же их заменяют дощатые мостки.
Но вернемся к тем персонажам, что движутся по мостовой и издают «какие-то странные крики». Это уличные торговцы-разносчики. Каждый из них оповещает о своем товаре. «По грушу!» – возглашает продавец фруктов. «А вот – свежая рыба!» – выпевает другой. Третий пронзительно кричит:
«Старья берем!» Это старьевщики, скупавшие старую рваную одежду, битую посуду и т. п. Занимались этим преимущественно татары, которых иронически величали «князьями». И наконец, почти обязательная примета окраины – фигура бродячего шарманщика, который оглашает дворы больших домов протяжными звуками своего дряхлого механизма.
У разносчиков можно было купить все что душе угодно, но несколько дороже, чем на рынках. Последние предпочитали солидные покупатели, блюдущие копейку. Понятно, что Онегин в этом не разбирается, эти материи для него слишком прозаичны.
