Начальник станции, пожилой дедок с усами, как у Тараса Бульбы, при форме, усадил женщину на скамейку, наказал дожидаться и побежал куда-то. Очухавшись от тягот последнего часа окончательно, Анна с удивлением обнаружила при себе ребёнка. Она не понимала, что произошло. Как же так?.. Может, ей всё это почудилось? Может, это её греховный бред? Она сунула руку под лифчик – деньги, выданные мужчиной, были при ней. И немалые деньги. Выходит, ей не только помогли с родами, но и одарили ни за что ни про что. Анна прижала младенца к себе и заплакала.
Подбежал взмокший начальник станции.
– Ну что мамаша, поднимаемся, сейчас такси прибудет.
– Такси? К чему такси?
– В больничку тебя свезут. Тут недалёко.
– Чо ет в больничку! Всё уж, обрешилась… так уж… – воспротивилась Анна. – Я до дому… до дому хóчу!
– Не дури, девка. Ты на себя глянь-ка. На тебе лица нет. Так что не показывай норов. Слухай, что говорят. У нас больничка не бог весть какая, но доктора хорошие, внимательные. Сама-то откудова будешь? По виду деревенска.
– Чо?
– Где живёшь, гутарю?
– В деревне.
– Знамо, что в деревне! А муж-то у тебя есть? Иль так приблудила, прости Господи?
– Чо ет так. Муж е.
– Говори, как сыскать. Пущай приедет, заберёт.
– Не-не! – почему-то испугалась Анна. – Не нать мужа! Пока то да сё… сама обернуся.
– Ну, сама так сама. А пока в больницу поедешь. Перекантуешься денька два, а там решат, что и как…
Подъехало такси. Начальник проинструктировал водителя:
– Доставишь родильницу до больницы. И чтоб довёл до дверей! – начальник сердито тряханул усами («я тебя породил, я тебя и…»), сунул таксисту значимую купюрку, а с ней записку. – Тебе на магарыч. А записку дохтору передашь. Скажи, с поезда она, молодуха-то.
– Да понял, батя, – усмехнулся таксист. – Не вчера родился.
– Да хоть позавчора. Делай, что говорят.
В больнице сразу отказали – своих полна коробочка. Да и с родами покончено, ребёнок на руках, так чего уж тут после драки кулаками махать. А когда таксист прояснил ситуацию, предложили разместить в коридоре. Но в коридор Анна сама не захотела. Она хотела только домой. Дежурный врач облегчённо развёл руками, мол, видите, сама отказывается.
Начальник станции оказался человеком дотошным и боязливым. Он заставил Анну подписать бумагу о том, что всю ответственность за свои действия она берёт на себя (перестраховался по привычке), а после этого посадил её на поезд, следующий в обратном направлении, наказав проводнику присмотреть за новоиспечённой мамашей, потому как она сейчас слаба не только на тело, но и на всю голову.
– Доставим в целости и сохранности, дяденька, – заявила дородная проводница с золотым зубом посреди улыбки. – Тут езды-то всего ничего. А там уж с меня взятки гладки.
И таким образом возвратилась Анна вкупе с народившимся дитём на исходную железнодорожную точку – до неё было добраться гораздо сподручней, чем до Москвы. И хорошо, что так вышло. Как выяснилось позже, сестра в это время разводилась с первым мужем, и не столько разводилась, сколько воевала за развод, одновременно женихаясь со вторым; и что бы она делала со своей сумасшедшей деревенской родственницей в малометражной хрущобе? да ещё на сносях, а потом и того кудрявей: с младенцем на руках!
На своей станции Анна, по счастью, столкнулась со знакомым фермером. Он-то и доставил её сразу до свинарника на своём «пикапе». Как говорится, мир не без добрых людей, да только найди, попотей. До дома – она сама не захотела, как бы чего муж не натворил из ревности. И километр с гаком (не привыкать) шкандыбала до стоявшей в отдалении на горке деревни на своих двоих, в одной руке – чемодан, в другой – суточная малютка. Прабабка её рассказывала незадолго до смерти, что таким манером в гражданскую войну понесла её нелёгкая в леса, на природные харчи, подальше и от красных, и от белых, и от серо-буро-малиновых, с воинственным азартом шинковавших саблями друг друга, как белокочанную капусту. Только вместо чемодана узелок в руках, да ещё два, пообъёмистей – через могучее бабье плечо, и тут же живым довеском полугодовалое дитя, вцепившееся ртом в иссякшую, перегоревшую от мученических мук, грудь. Так и Анна, спустя почти восемьдесят лет, топала по высокой траве центральной России, обессиленная, растерянная и перепуганная. Перешла мостки, перекинутые через ручей, поднялась в горку, на ходу думая свою грустную бабью думку. Широкомасштабной войны на бывшей колхозной земле не было, но в головах она разразилась с невиданной ожесточённостью, и также где-то рядом постреливали новые и старые русские, не желавшие, прибегать к другим, более цивилизованным аргументам в своём, подогреваемым ненавистью, завистью и ещё, бог знает чем, бесконечном противостоянии. Вчера, сказывал фермер с Нижнего Забытково, его хозяйство пожгли. А двумя днями ранее у губернатора машину взорвали те, которые с его политикой несогласные. И вдругорядь, тоже не побоялись, в посёлке районного милиционера насмерть застрелили при исполнении. Но ничего, со временем всё образуется. Долго ли можно жить в ожесточении? И земля работника требует. Ничего, лишних побьют, угомонятся, и всё пойдёт по-старому. Как ни суровы будни, а выходной настанет, жить-то надо.
Был ясный летний день, светило солнце. Вокруг разливалась умиротворяющая тишина, не тишина могильного склепа, а та животрепещущая созидающая тишина звучащей природы, которую не понять столичному жителю, оглохшему от грохота мегаполиса, ни под каким соусом. Пели птицы, стрекотали кузнечики, сосредоточенно жужжали работящие пчёлки, веял ветерок, разносивший с гречишного поля медовый дух. Когда переходила мостки, её приветствовали перламутровым блеском стрекозки, а над её бедовой головой стригли воздух неугомонные ласточки. На подходе к деревне из оврага неожиданно выплеснул своё мохнатое тело и кинулся к ней с ласками приблудный кобель Черныш. Она поставила чемодан, присела на него, показывая кобелю своего проснувшегося и готового разразится плачем ребёнка. Черныш лизнул малыша, оскалился, словно улыбнулся, и потрусил вперёд, виляя хвостом и поминутно оглядываясь. Подойдя к дому, Анна ухнула чемодан у крыльца – рука онемела; запрокинув голову, набрала в лёгкие воздуха под завязку, и почти тронула рукой дверь, но та вдруг сама распахнулась перед ней гостеприимно, как по волшебству. Муж встречал жену на пороге. Федот Махалкин, так звали нашего мужа, встревоженный неожиданным отсутствием жены, был начеку. В окно углядел, поспешил навстречу. Она застыла живым столбом. А он удивлённо вскинул мохнатые брови, тронул чуб ненароком, провёл по усам, поприсел от явленного им таким образом восторга.
– Ты чо, Анют? Заходь! Чижало, чай. А я кумекаю, куда жёнка подевалася! А ты того… опросталася, значицца! Отходила. Дай-кося, гляну…
Он с преувеличенной любовностью вихрастой скалой навис над младенцем.
– На мине не походя… рыбёнок-от, – сказал в сомнении и, заглянув жене в глаза, расплылся в напряжённо-идиотской улыбке.
И ребёночек до сих пор молчавший вдруг заорал истошно. Анна обмерла. Но тут же приметила: запаха нет, навродь трезвый мужик сегодня. А он неожиданно ласково погладил жену по руке ниже плеча, кольнул небритой щекой мокрый лоб.
– Ну, лады, так и быть. Разобидел? – бросал Федот в раззявленный до предела рот малыша успокоительные слова. – Не серчай. Я так, к слову пришлося, – и засуетился виновато, подхватил чемодан, внёс в избу.
И она прошла в тёмные сени, споткнулась обо что-то, и едва не упав, вошла в переднюю комнату.
– Мэ или Жо? – на ходу сострил муж.
– Чо? – не поняла жена.
– Девка, грю, аль пацан?
– А… – только сейчас Анна сообразила, что и сама ещё в неведении, кто у неё народился, мальчик или девочка. Ведь она его вроде бы продала, ребёнка-то. А потом он у неё вдруг на руках оказался. И её сознание долго барахталось в сетях недоумения. И потом уже, на вокзале, было недосуг. А в поезде на обратной дороге она едва успела скормить малышу левую грудь, как надо было выходить, оказалось, отъехала от своей станции совсем недалеко. Она даже пелёнок ему ни разу не поменяла. «От дура бесчувственная!» Анна второпях высвободила ребёнка из тряпья.
– Девонька…
– О, козлятушки-обосратушки! Да я и сам видю, шо девка. Губы бантиком и нос кнопкой. У мине глаз-алмаз на таки дела. Лады, девка так девка. Красавка будя. В мамку, значицца.
– Правда, чо ли? – в смущении удивилась Анна отвешенному нежданно-негаданно комплименту да безобидной разговорчивости мужа. И, подхватив ребёнка, понесла его к умывальнику и за делом-то расслабилась чуток, вступила в диалог.
– Вода в умывальнике тёпла, Федоска?
– В самый раз. Лето на дворе, ничо. Обмывай, не застудишь.
