Встретили меня не слишком приветливо, скорее равнодушно. После ужина я попытался узнать, можно ли еще пройти по тропе к вершине Монте-Верита. Человек за стойкой бара в помещении, где я был единственным посетителем, смерил меня безучастным взглядом, отхлебывая вино, которым я его угостил по случаю знакомства.
— Пройти-то можно, до деревни всяко, а уж как дальше, не знаю.
— Много ваших ходит в деревню? А из деревни люди здесь бывают?
— Иногда бывают. И наши, случается, ходят. Только не в это время года.
— А туристы добираются сюда?
— Редко. Они больше на север ездят. На севере лучше.
— А вы не знаете, где в деревне я мог бы переночевать?
— Понятия не имею.
Я помолчал, глядя на его тяжелое, угрюмое лицо, и после паузы спросил:
— A что sacerdotesse? Они по-прежнему живут на Монте-Верита?
Он встрепенулся, облокотился на стойку и буквально впился в меня глазами:
— Кто вы такой? Откуда про них знаете?
— Значит, они существуют?
Он не спускал с меня подозрительного взгляда. Я знал, что его страна за последние двадцать лет пережила немало потрясений — насилие, революцию, вражду отцов и детей. Должно быть, и этот захолустный уголок получил свою долю. Волей-неволей здешние жители приучились держать язык за зубами.
— Разное болтают, — медленно произнес он. — А я считаю, лучше не соваться в такие дела. Иначе беды не миновать.
— Беды? Для кого?
— Для тех, кто в деревне, для тех, кто живет на Монте-Верита, — живет ли, нет ли, неизвестно. Да и для нас в долине тоже. Лучше поменьше знать. Не знаешь — тебя не тронут.
Он допил вино, сполоснул стакан и вытер стойку тряпкой. Ему явно не терпелось спровадить меня.
— В котором часу завтракать будете? — спросил он.
Я ответил, что в семь, и поднялся к себе наверх.
Распахнув застекленную дверь, я вышел на узкий балкон. Городок уже затих, и только кое-где в темноте мигали огоньки. Ночь была холодная и ясная. Взошла луна; через день-два должно было наступить полнолуние. Я чувствовал неизъяснимое волнение — я как будто вернулся в прошлое. В номере, где я собирался провести ночь, может быть, останавливались Виктор и Анна — в то роковое лето тринадцатого года. Может быть, Анна стояла на том же балконе и глядела на Монте-Верита, а Виктор, не подозревая о трагедии, до которой оставалось всего несколько часов, окликал ее изнутри…
Теперь я прибыл сюда по их следам.
Поутру я спустился вниз позавтракать, но хозяин, мой вчерашний собеседник, ко мне не вышел. Кофе и гренки мне подала молоденькая девушка, очевидно его дочь, миловидная и приветливая. Она поздоровалась и пожелала мне удачного дня.
— Я собираюсь в горы, — сказал я. — Погода, судя по всему, благоприятствует. А вы поднимались когда-нибудь на Монте-Верита?
Она мгновенно отвела глаза.
— Нет. Я из долины никуда не отлучалась.
Равнодушно, как бы мимоходом я упомянул о друзьях, которые когда-то побывали здесь (я не стал уточнять когда) и добрались до Монте-Верита. Их заинтересовал древний монастырь и таинственная тамошняя секта, но узнать толком ничего не удалось.
— Вы не слышали, они все еще там? — спросил я и с напускным безразличием зажег сигарету.
Девушка с опаской покосилась через плечо, будто боялась, что нас могут подслушать.
— Вроде бы там, — ответила она. — Отец при мне ни о чем таком не говорит. Для молодых это тема запретная. Ее не обсуждают.
— Я живу в Америке, — сказал я, продолжая попыхивать сигаретой. — По моим наблюдениям, и там, и во всех других странах молодежь, когда сходится вместе, больше всего на свете любит обсуждать именно запретные темы.
Ее губы тронула едва заметная улыбка, но она промолчала.
— Смею предположить, что и вы с подружками не прочь пошептаться о том, что происходит на Монте-Верита.
Мне было стыдно за свое двуличие, но я сознавал, что в этой ситуации атака — единственный способ добыть хоть какие-то сведения.
— Да, верно, — сказала она. — Только между собой, вслух не говорим. Но вот недавно… — Она снова оглянулась назад и, понизив голос, продолжала: — Одна девушка, я давно ее знаю, она скоро должна была выйти замуж… Так вот, она ушла и не вернулась, и теперь говорят, что ее позвали на Монте-Верита.
— Никто не видел, как она ушла?
— Нет. Она ушла тихо, ночью. Даже записки не оставила.
— А не могла она уйти куда-то еще? В большой город на заработки, в какой-нибудь туристский центр?
— Нет, навряд ли. И потом, она перед уходом вела себя очень странно. Говорила во сне про Монте-Верита.
Я помолчал минуту и возобновил допрос, по-прежнему стараясь не выказывать излишнего интереса:
— Что же там особенного, на этой самой Монте-Верита? Жизнь в монастыре наверняка нелегкая, даже, может быть, и жестокая.
— Не для тех, кто услышал зов. Женщины там не стареют, навсегда остаются молодыми.
— Откуда это известно? Ведь их никто не видел.
— Так всегда было. Люди в это верят. Вот поэтому у нас в долине их ненавидят и боятся. И еще им завидуют. На Монте-Верита знают секрет вечной жизни.
Она поглядела в окно на горы, и глаза у нее погрустнели.
— А вы? Вы не думаете, что и вас когда-нибудь позовут?
— Куда уж мне… — протянула она. — И потом, я боюсь.
Она забрала пустую кофейную чашку и поставила передо мной тарелку с фруктами.
— Теперь, когда эта девушка ушла, я думаю — быть беде. — Она говорила еле слышно. — Народ в долине обозлен. Мужчины в деревне хотят поднять людей, собрать отряд побольше и пойти на штурм. Наши люди совсем озверели. Могут всех перебить, кто там живет, а тогда будет еще хуже — пришлют войска, начнутся суды, приговоры, расстрелы… Все плохо кончится. Да и сейчас хорошего мало. Все боятся, открыто говорить не решаются, только шушукаются.
За дверью послышались шаги отца; девушка скользнула за стойку и стала сосредоточенно наводить там порядок, не поднимая головы.
Хозяин с подозрением оглядел нас обоих. Я затушил сигарету и встал из-за стола.
— Все-таки собираетесь на Монте-Верита? — спросил он.
— Да. Вернусь послезавтра или днем позже.
— Я вам не советую задерживаться.
— А что, погода должна перемениться?
— Погода переменится само собой. Главное — небезопасно там будет.
— В каком смысле небезопасно?
— Может начаться заваруха. Мы тут сейчас как на пороховой бочке. У людей того и гляди терпенье лопнет. А терпенье лопнет — мужики совсем голову потеряют. Не приведи господь подвернуться им под горячую руку. Турист ли, иностранец — им все едино. Так что не стоит вам туда идти. Не советую. Ступайте лучше на север. На севере спокойно.
— Благодарю вас, но я уже настроился. Попробую.
Он пожал плечами и отвернулся.
— Как знаете. Дело ваше.
Я вышел из гостиницы, в конце улицы перешел через мостик над горным ручьем и оказался на тропе, ведущей из долины к восточному склону Монте-Верита. В неподвижном воздухе я еще долго различал доносившиеся снизу звуки: лай собак, звяканье коровьих колокольчиков, грубые мужские голоса. Постепенно струйки дыма из труб слились в сплошную синеватую пелену, а городок с его домишками с высоты стал казаться игрушечным.
Тропа вилась надо мной и уходила все дальше, все глубже, в самое сердце горы, пока ближе к полудню долина совсем не пропала из виду. Я думал только о том, чтобы идти вперед, подниматься все выше, выше, преодолеть первый гребень, потом осилить второй и начать взбираться на третий, более крутой, чем первые два, почти отвесный, еще окутанный тенью. Продвигался я не слишком быстро: побаливали нетренированные мышцы, иногда сбивалось дыхание, но воодушевление мешало чувствовать усталость. Напротив, я был полон сил и думал, что могу так идти без конца.
Я не поверил глазам, когда увидел перед собой деревню, поскольку считал, что до нее еще не меньше часа. Очевидно, я все-таки показал неплохое время: на часах было только четыре. Деревня выглядела убогой и заброшенной; похоже, жителей там почти не осталось. Многие окна были заколочены досками, часть домов обвалилась и разрушилась. Только из двух или трех труб шел дым, а на соседних выгонах не было ни души. Несколько коров, тощих и неухоженных, щипали траву у самой дороги; колокольчики глухо позвякивали в застывшем воздухе. Все это производило мрачное, гнетущее впечатление, особенно по контрасту с радостным возбуждением, которое я испытывал при подъеме наверх. Мысль провести здесь ночь меня не вдохновляла.
Я подошел к двери ближайшей лачуги, где над кровлей вилась струйка дыма, и постучал. Дверь не сразу открыл паренек лет четырнадцати, который, завидев меня, обернулся и кликнул кого-то. Наружу вышел мужчина примерно одних со мной лет, тяжелый, грузный, с туповатым лицом. Он сказал что-то на местном наречии, а потом, спохватившись, перешел на основной язык страны. Знал он его ненамного лучше меня — то и дело запинался и подыскивал слова.
