Было еще темно. От костра по-прежнему долетал говорок.
— Спички высохли?
Петька показал в темноте на стены.
— Увидят!..
Но Никита уже прошарил бревна.
— Тут как в погребе!..
Петька зажег спичку. Солома в углу избушки была разрыта. Никита ткнул пальцем в землю.
— Роем!..
И спичек больше не зажигали. Слышали только дыхание друг друга, орудуя — один штыком, другой руками.
Идея была правильной. Через двадцать минут под стеной избушки уже пролезала рука, но чтобы расширить подкоп, пришлось поработать еще с полчаса.
Первым выглянул наружу Никита. Петька сзади подтолкнул его: «Давай!..» Но Никита влез обратно. Велел зажечь спичку д куском случайно оказавшейся под руками извести вывел на стене приветствие джунглей:
МЫ ОДНОЙ КРОВИ — ты и я
Потом они вылезли наружу и соломой прикрыли за собой лаз. Последнее, что слышали они от костра, — это неторопливый говорок Тихоновича:
— Так вот эт-та Ефросинья-то…
И уже не могли слышать, как утром, войдя в пустую избушку, Тихонович долго недоуменно читал надпись на стене, а потом советовался с Акимычем возле костра:
— Али племяш какой?.. Ишь ты! Моя кровь — эт верно… Вот эт-та, как с Ефросиньей-то…
Опыт приходит не сразу
Первый день путешествия кончился неудачей, новый день начался с неудач.
Свою лодку они хорошо упрятали от людей, но позабыли, что иногда в тайге опаснее — звери. Возле их мешков с провизией ночь напролет пировали мыши.
Хлеба, после того как его обрезали и выкинули изъеденные куски, стало в три раза меньше, сала — в два, мясо пришлось вовсе выкинуть, а сметана вытекла из прогрызенного туеска, даже вареные яйца прожорливые зверьки не обошли своим вниманием.
— Надо экономить, — заключил начальник штаба, когда итоги были подведены, а дырки на мешках завязаны, и с запоздалой предусмотрительностью подвесил мешки на ближайшем суку.
По дороге к реке думали расправиться в первую очередь именно со сметаной… Петька взял удочку.
Во всех неудачах был косвенным образом виноват он, следовало искупить свою вину.
Откопал рядом с озерцом червя. Насадил его, поплевал и с надеждой осторожно забросил поплавок прямо на середину озерца. Усаживаясь на коряге, поклялся про себя, что не уйдет без добычи.
Клятва была рискованной, но примерно через полчаса томительного ожидания поплавок дрогнул. Дрогнул и замер опять. Петька напрягся до того, что начало мутиться в глазах. И тут поплавок исчез. Исчез так неожиданно, что Петька дернул удочку обеими руками: дернул непростительно для опытного рыбака — на себя и вверх. Шлепнулся на спину с коряги, а карась прилетел уже откуда-то сверху и шлепнулся на него. Петька успел увидеть только праздничный желтоватый блеск на солнце. То был не карась, а целый поросенок граммов на четыреста весом. И Петька с восторгом потер ушибленную карасем губу. Кинулся за новыми червями.
Дальше началось невообразимое. Будто Петька поймал хозяина озерца: караси так и полезли на крючок — только выдергивай, даже червя менять не надо…
Начальник штаба тоже не дремал тем временем.
На берегу весело потрескивал костер, обдавая легким дымком подернутую пеплом воду в котелке, а Никита чистил маслята.
Никогда раньше и никогда потом не доводилось путешественникам есть такого супа — душистого, ароматного: немного картошки, немного луку, много дыму и караси с грибами.
Никита оказался опытным поваром и даже заправил суп жаренным в баночке из-под крючков салом.
И ели на этот раз по-особому. Вчера ели торопливо, глотали не жуя. А на этот раз медленно, по очереди черпали ложками из котелка, подставляя кусочек хлеба и стараясь не пролить ни капли драгоценного варева, подносили ложки ко рту…
Трех карасей — самого большого и двух поменьше, — завернув в листья и обложив горячей золой, Никита изжарил про запас.
Два мешка тащить не имело смысла. Взяли один. Взяли сетку от комаров, штык, удочки и фонарь — взяли только самое необходимое…
Надрали сухой бересты для растопки, немножко сухого мха.
Тайны не лежат на поверхности. К тайнам нужно пробираться настойчиво, обдуманно, предполагая в два раза больше трудностей, чем их окажется впереди, а не наоборот.
Они выросли в тайге. Они давно знали ее законы, но только теперь прочувствовали суровость этих законов.
О чем каркали вороны
До отметки «1500» решили не перемерять. И без того им предстояло отмерить еще тысячу шестьсот пятьдесят метров до трех тысяч ста пятидесяти, чтобы покорить эти прабабушкины сажени…
На две тысячи шестисотом метре неожиданно вышли на опушку. Русло Мусейки взбегало дальше, как бы вверх по склону. По левому берегу ее, если смотреть в сторону Туры, тянулся лес, а по правому лежало широкое — в несколько километров — пшеничное поле. Дальше виднелись роща и деревня за ней.
Друзья в растерянности остановились. Потом, забыв про усталость, побежали вверх по руслу. Считать метры толку не было. Следовало искать какую-то естественную примету…
И оба остановились, не пробежав двухсот шагов.
Скалистый уступ в русле мог быть единственно приметным ориентиром на всем ближайшем участке.
— Водопад?.. — шепотом спросил Петька.
— Порог, — уточнил Никита.
Лица обоих были красными от напряжения, и пот, разъедая кожу, градом катился по всему телу.
Разом повернулись налево и замерли, не смея шагнуть в пшеницу.
Петька бросил на землю удочки, потом мешок, потом телогрейку, снял ботинки и скоро уже закачался на верхушке осины, что росла по другую сторону пересохшей Мусейки.
Никита терпеливо ждал.
Петька долго, пристально вглядывался во что-то неведомое за полосой пшеничного поля. Наконец кивнул:
— Вижу!
— Что видишь? — дважды спросил Никита, пока Петька спускался на землю.
Уже одеваясь, Петька ответил:
— Поле. Непаханое. Понимаешь?! Ну — мысок такой, вроде языка…
Мысок порос крапивой и репейником да васильками по обочине.
С упавшим настроением, по пояс в бурьяне, сами не зная зачем, стали пробираться к концу заросшего сорняками участка.
Не мог же колхоз оставить этот мысок как специальный ориентир для них?
Никита споткнулся обо что-то. На секунду скрылся в крапиве. Выпрямился с обломком кирпича в руке.
— Есть здесь четыреста саженей? — спросил он, глядя на лес по ту сторону высохшего русла.
— Есть! — на всякий случай заверил Петька. Но чтобы доказать это самому себе, ринулся было напролом через бурьян с намерением проутюжить мысок во всех направлениях, но, поскольку удочка помешала ему сбалансировать, тут же растянулся во весь рост в крапиве. (Каждая удача давалась ему сегодня в падении!)
Не обращая внимания на ожоги, Петька вскочил и сантиметров на пятьдесят вырос при этом над Никитой.
— Нашел! Или как там кричат? Ну, эти — древние?
— Эврика, — подсказал Никита.
— Вот-вот! Эврика, понял? Жернова! Тут ветряк был, понял?! — Никита понял. Оглянулся.
Двух совпадений не могло быть. Чтобы порог в русле через тысячу пятьсот саженей от Туры и ветряная мельница в четырехстах саженях от порога…
Лишь триста саженей отделяли их от заветной цели… Шаги эти вели назад, в лес. Но близость жилья, в нескольких километрах за рощей, как-то уменьшала веру в успех…
— Давай компас… — негромко проговорил Никита. Пусть уж лучше существуют неразгаданные тайны, чем — никаких. Теперь, когда столько сделано уже, боязно было убедиться, что тайны вовсе не существует.
— Надо параллельно реке, — сказал Никита.
— Знаю… — сердито огрызнулся Петька, сосредоточенно выравнивая стрелку компаса. Сначала он пытался успокоить стрелку прямо на руке, но Петькино волнение сказывалось на магнитном притяжении земли. В сердцах раздвинув бурьян, Петька положил компас на жернов и наконец, объявил:
— Пятьдесят четыре с половиной градуса… от севера. — И тут же придумал, как им двигаться, чтобы не уклоняться в сторону. — Жми вон к тому подсолнуху! — показал он на детище случайно занесенного в поле семечка, метрах в шестидесяти от себя. — Так!.. Стать чуть правее!.. Левее чуть! Стоп!.. — командовал он, глядя то на Никиту, то на компас у себя под ногами.
Промерил шаги от жернова, сдвинул Никиту с места, компас установил точно там, где только что находились Никитины каблуки, опять прицелился.
— Пятьдесят четыре с половиной градуса… Береза!
Вон, видишь, кособокая такая, вроде Настюшки, помнишь, к Евсеичу приезжала…
— Помню, — сказал Никита, проверяя Петькин пришел.
Путешественники ошиблись. Деревня скоро осталась где-то в стороне. Им пришлось опять углубиться в такую глушь, что жилье, если не знать о его существовании, могло бы показаться далеким-далеким, где-нибудь за тридевять земель, за семью реками, за семью холмами, за семью морями…
