— Любишь русских? — усмехнулась она.
— Женщин, — уточнил Станко. — Они дикие, как газели. Мужчины никогда не гладят им ноги.
— Сочувствуешь, значит, — улыбнулась Света.
Станко тоже улыбнулся.
— Я только показал тебе цветок.
В этот вечер она не могла заснуть. Немцы, конечно, действовали ей на нервы, когда наглаживали своих мужиковатых жен, но не очень. В конце концов, всегда можно что-нибудь предпринять. Немного поворочавшись, она встала, умыла лицо и подмышки, спустилась вниз и села под окном Станко, глядя в хмурое лицо луны. Через пять минут он вышел и поставил на камень бутылку с двумя фужерами, блестевшими при луне.
— Если я правильно тебя понял…
— Ты все понимаешь, — улыбнулась Света. — И очень хорошо говоришь по-русски.
С этого четвертого дня и до конца отпуска они жили как новобрачные, у которых медовый месяц. Подолгу и вдумчиво занимались любовью. Не торопясь, точно впереди у них была целая жизнь. Свете нравилось, что смотритель продолжает выбивать ей чеки за ужин и делать вид, что они чужие, хотя изображать святош было не перед кем: немцы не вылезали с катера.
— Никто не обнимал меня так крепко, — сказал ей Станко.
Света знала, что счастье мгновенно и надо его ловить. Копить терпение, доходя до ненависти к самому терпению, ждать, молчать, таиться, а потом делать резкий бросок, как на охоте, — и счастье в руке. Там оно обычно и умирает, особенно если стиснуть посильней. Такова судьба растений, животных и всего живого, не только счастья, все непрочно. Но ее душа-протестантка все равно обнимала его крепко.
— Ты так прощаешься со мной? — спросил он.
— Нет, я приеду в следующем году. Тоже в июне. Дождешься меня?
Он дождется, по всему было видно — он никуда не спешил. На вопрос, о чем он мечтает, ответил, что хочет побывать в космосе. Один на один с космосом, без спутников. А когда Света усмехнулась, мол, кем же тогда он хочет стать, когда вырастет, ответил, что всегда хотел быть никем. Никем и стал. Островом в море. Его сын, которому семнадцать, глядя на него, захотел учиться, такой странной казалась ему жизнь отца.
— С твоей силой и уменьями ты мог бы зарабатывать много.
— Я не для этого, — улыбнулся он.
— Тогда для чего? Для любви?
— Сомневаюсь.
Еще Станко сказал, что он собирает ключи. Ключи — знаки, что все двери тебе открыты. Чем больше ключей, тем больше подвластных дверей.
Наутро, обходя остров, Света нашла ключ величиной с половину ногтя. Волшебный остров, подумала она. Слишком тут все случается. Причем напрямую. Подумала, что хочет подарить ему что-нибудь, — и сразу сбылось.
За три дня до отъезда Света начала готовиться к прощанию. Стала задумчивой и слегка прохладной со Станко. С наслаждением пила белое вино, много загорала, часами купалась и долго ужинала отменной форелью на гриле. Перестала здороваться с немцами, и те охотно платили ей взаимностью. Хвалила себя за то, что миновала горестей любви. Она пообещала себе, что будет приезжать на остров каждый год и каждый год у них будет медовый месяц, так что ей будет для чего зарабатывать. Она поняла, где пряталось ее лунное счастье и как его зацепить, чтобы не исчезло.
Но Станко одним махом уничтожил все усилия. Обняв на прощанье, он спустился в трюм и принес цветок своей жизни. Поэтому в самолете Света принялась лить слезы как сумасшедшая, а стюардесса смущенно улыбалась, носила ей соки и воду, а потом убрала розу с глаз долой, сообразив, что пассажирка убивается из-за цветка. Так что страшный цветок Света увидела только при посадке, и вид его подкосил ее окончательно. Если немцев, гладивших своих жен, Света вынесла, цветок сразил наповал. Ей припомнилась вся ее женская жизнь, прожитая напрасно. Никогда она не была женщиной, да и розы, в общем, не заслужила. Роза досталась ей просто так, подарком, авансом, безвозмездно, как любовь.
Она не могла унять слезы ни на таможенном контроле, ни у стойки багажа, ни в такси. Сидела прямая как палка, а из-под темных очков текли струи. Точно она не человек, а река. Слава богу, что у нас не принято спрашивать плачущих: “Are you OK?”1 Со смерти матери она так не ревела, словно выплакивала прошлую жизнь. Прямо с парковки она поехала к Алке, и там слезы внезапно иссякли. Кончились. Алла выслушала рассказ затаив дыханье.
— Только не говори мне, что ты тоже хочешь! Можешь лететь, хоть завтра, но этот остров мой, — закончила Света.
— Почему это? — обиделась Алка.
— Нипочему. Мой — и все. Когда я разбогатею, я куплю его вместе с маяком.
— Со смотрителем, ты хочешь сказать?
— Нет. С маяком.
— Зачем тебе маяк без смотрителя?
— Ты права, — задумалась Света. — Но смотрителя мне не купить ни за какие деньги. Он не продается.
— Когда ты уехала, — сказала Алка, — я хотела посмотреть, где ты и с кем, но не смогла. Мне тебя загораживали. И я подумала, что человек, с которым ты сейчас, умеет ставить защиты. Вполне вероятно, что он “пограничник”.
— Ты так думаешь? Нет, только не это. Тогда все это просто сон о другой жизни. Иллюзия.
— Я съезжу и все выясню, ладно? — попросила Алка.
— Ты опять взялась за старое, Ятоже. Как это раздражает, ты даже не представляешь!
— А раньше не раздражало…
— И раньше раздражало. Пойми, не бывает общей жизни, у каждого она все равно своя. В том же месте, с тем же мужчиной у тебя будет другое.
— И хочу другого.
— И розу он уже срезал…
Алка вместо ответа грустно улыбнулась.
— Очень красивая, но огромная. Такую даже не засушить.
— Я покрою ее воском, сфотографирую, и ты отвезешь ему снимок.
— Ура.
Вернувшись домой, Света занялась приборкой. Вещи без нее уже впали в уныние, но крепились, подражая хозяйке. Вещам лучше быть ободранными кошкой, разбитыми детьми, расшатанными или сожженными в буржуйке, чем брошенными. Иначе в них нет никакого смысла, да и в жизни людей, их создавших, тоже. Потому что вещь — это ты и есть. Один — восковая роза, другой — атомная бомба. Жил когда-то человек по фамилии Оппенгеймер, он, прежде чем сделать бомбу для Хиросимы, назвал ее именем своей матери — так с ней сроднился. Ты и твоя вещь — одно и то же, и лучше всего это видно по одежде, ведь она повторяет твой силуэт, форму плеч и длину рук.
Копуша Раевская прособиралась на остров месяц и улетела, оставив Марусю Свете. Едва дождавшись ее возвращения, Света приехала в аэропорт. Сидела в машине и курила, пуская дым кольцами, а Маруся кашляла. Свету все еще преследовал Станко, слишком хорошо она помнила цвет его губ и теплый запах изо рта. И эту чудовищную розу, которую никогда не вырастишь здесь…
Наконец появилась сияющая Раевская с цветком в руке. Света, не выдержав, расхохоталась.
— Что, добилась своего, Ятоже?
— Не называй меня так. Я все выяснила. Приедем домой, расскажу.
Света мчалась так, что ее оштрафовали. Но змея Раевская вначале кормила Марусю, потом укладывала ее спать и лишь к вечеру соизволила приняться за рассказ.
Вначале про розу, объявила она. Первую розу Станко выводил восемь лет и срезал ее для Светы. Когда первая получилась, он посадил вторую, а потом и третью. Вторую он отдал Алке. Но ни показывать цветы, ни дарить он не собирался, пришлось уламывать. Говорил, что никогда не дарит цветов, а насчет Светиной розы загадочно улыбался.
Он не “пограничник”, заявила Алка. Просто непрозрачный, и если он рядом, ничего не увидишь. Апартаменты внутри маяка на двенадцать человек, но он берет не больше шести, потому что иначе нарушается баланс счастья. На острове должно жить семеро, и деньги тут ни при чем. Нужно время, чтобы хорошо приготовить еду, высушить снасти, полить оливы, вымыть дом, посуду и катер. Должны оставаться силы быть счастливым. Счастье ощущается как густой сладковатый туман с запахом душистого табака, оно окружает его плотным кольцом.
Станко был таким не всегда, а стал после войны. Война в нем еще не умерла, временами он сходит с ума от взрывов, прикидывает, сколько лет проживет с одним легким, но никому об этом не рассказывает, даже жене и детям. Особенно детям, потому что если рассказывать младшим, то ты продлеваешь войну, а если забыть, то она умрет сама собой…
