Помимо воли
Ольга Иванова (Яблонская Ольга Евгеньевна) родилась в 1965 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти лирических сборников, один из которых, “Ода улице”, вышел под литературным псевдонимом Полина Иванова. Живет в Москве.
Памяти Геннадия Айги
люди приходят к людям в скорлупках тел,
в облаке облика, прячущем существо, —
сквозь парадные двери идей и дел…
души приходят к душам — поверх всего .
души приходят к душам поверх голов,
изгородей, событий, судеб, времен —
льдистой водою в легких ладонях слов…
пленной форелью в тонких сетях имен…
робкой мольбою — сквозь роговой покров
несовпаденья, земные минуя сны…
души приходят к душам поверх миров.
вечно.
помимо воли.
войны. вины.
* *
*
я говорю от имени контекста,
который видят десять человек…
Илья Кукулин.
и я скажу ( от имени контекста,
не чуждая астрального пиратства):
еще не вечер, нет, еще не вечер,
образчики вселенского сиротства,
искавшие небесного знаменья,
но меченные метою незнанья —
затворники Великого Затменья
и узники Великого Изгнанья,
смятением объятые и спесью,
как стенами тюремными, за ними,
давясь, как пеной, собственною песнью —
отчаянными, зимними, земными
и гулкими, как музыка, ночами —
оставшиеся, видимо, ни с чем, но
от муки одичавшими очами
то видящие, что — неизреченно.
Дождь
сквозь несметные струи небесной воды,
сквозь бессмертные слезы всеобщей беды,
улыбаясь, идти под намокшим зонтом,
в сонме женщин, осенних ее хризантем,
с увядающим стеблем и детским лицом —
безрассудство цветения
(перед концом)
Книги
Параллельно мрут дерева и люди
(чтоб лежать друг в друге — как рыба в блюде).
А потом — заброшенны и зловещи —
умирают все остальные вещи.
И сперва умирают очки и чашки.
Чуть позднее — запонки и рубашки.
И, в аутсайде в скором (коль то — из драпа,
та — из фетра, — хором ), — пальто и шляпа.
Умирает стул, умирает кресло.
Чтоб ни в коем ракурсе не воскресло
очертанье то… и (уже без боя)
умирает зеркало голубое.
И ничто не дышит. И только книги
(все равно — ты сам, Сирано, Карнеги) —
как невесты вечные…
(ибо эти
умирают дольше всего на свете).
* *
*
а женщина — просто печальный дурак,
который хоронится в каждом…
Сергей Шабалов.
в идеале — любовь, а на деле — ликбез —
как, лишась идеала, обходятся без,
и все та же над нею овчинка небес,
а по обе — нейтральная зона.
потому что Россия — огромный барак,
где всегда первомай и всегда полумрак
(внемже дремлет и внешний и внутренний враг
под нетленные блюзы Кобзона).
плюс на стрелке у трех перспективных дорог —
средь мятущихся рук и толпящихся дрог —
характерный триктрак да глухой матерок
пугачевщины и временщины…
а мужчина в России — ни грек, ни варяг:
бормота (бочкарев) плюс лапша (доширак).
ну а женщина — просто печальный дурак,
потерявший ключи от мужчины.
* *
*
Пока хотенья фанатели,
она вовсю уже мела,
метафизической метели
неутомимая метла
(как некий хлам с исподней полки —
ошметки памяти земной,
иллюзий мелкие осколки,
обмылки мысли основной),
сводя почти до примитива
судьбы немое синема.
Чья муть — уже необратима.
И нескончаема — зима.
Турдейская Манон Леско
Новой военной прозы мы давно не читали (после Астафьева и Владимова) — сильнейшая тема нашей литературы последнего более чем полувека сейчас ослабела. Повесть Вс. Петрова подключается к этой сильной традиции с большим запозданием — она была написана сразу после войны автором, с войны вернувшимся. Получается, судя по дате в конце текста, что она была написана где-то рядом с повестью Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Повесть Некрасова породила долголетние разговоры про «окопную правду», которую то сдержанно признавали, то называли мелкой и приземленной. Но как назвать тогда ту правду, что мы читаем в повести о фронтовой Манон Леско? Правду о вечных законах жизни, любви и искусства, действующих и в смертельных обстоятельствах. Военная повесть с таким превышением вечного над военным, какое в советскую литературу о войне, очевидно, не вписывалось и ставило повесть совсем особняком и вне ряда. Очевидно, это было не для печати, и автор печатать ее не пытался, известно лишь, что он иногда читал ее близким знакомым. И вот она приходит к читателям шестьдесят лет спустя.
Может быть, чтение стоит начать с послесловия к настоящей публикации; оно написано петербургскими литераторами, знавшими автора. Но и они только после его смерти узнали об оставшейся от него в архиве военной повести. Послесловие дает нам портрет автора, имя которого известно в искусствоведческих и художественных кругах, петербургских-ленинградских прежде всего, и мало известно в кругах литературных. Когда-то в 70-е годы я слышал о Всеволоде Николаевиче Петрове от своих питерских друзей — им и принадлежит послесловие. Благодаря им я знал мемуарные очерки Вс. Петрова о Кузмине-«Калиостро» и о Фонтанном Доме, но ни по этому чтению, ни по рассказам об авторе я не мог бы его представить автором военной прозы. Теперь она перед нами — и мы видим, что это тоже его личный текст. Личный рассказ о простой истории из фронтового быта, в котором он остается самим собой, человеком искусства, отчего простая история становится необыкновенной, «пламенной». Простая история совершается по законам искусства, но он в ней, как сам о себе говорит, — «лицо второстепенное». Героиня же истории, фронтовая дружинница, возводится «в перл создания», как было принято выражаться в старинной эстетике. Рассказчик видит ее стремительно промелькнувшую жизнь в сравнении с «пламенными» явлениями в истории искусства, выбивавшимися из формы, — и могут сказать, что все это невозможно литературно; и в самом деле, в известной нам военной прозе это весьма необычно. Однако разве не так, что искусство оставляет нам вечные образцы для понимания жизни? Вечная Манон Леско, фронтовая дружинница, яркое женское существо — в повествовании, которое перед нами, она живая, совсем не литературная, о своей литературности ничего не знающая. «Тут метампсихоза», — говорит рассказчик. И он же в катастрофическом конце концов говорит о своей вине, потому что он, окружив ее всеми ассоциациями, накликал ее судьбу. Мы читаем очень необычную военную повесть. Из тайников словесности мы получаем прозу классического свойства.
С. Бочаров.
Посвящается памяти Михаила Алексеевича Кузмина.
Не умерло очарованье…
Жуковский.
I
Я лежал на полатях, вернее, на нарах, устроенных в нашей теплушке. Слева была стена, справа лежал мой товарищ, Асламазян, прикомандированный к военному госпиталю, как и я. За ним лежали две докторши, за теми — Левит, аптекарь. Напротив были такие же нары, на которых тоже лежали тела.
Внизу, под нарами, жили дружинницы.
Это были грубые девушки, большей частью лет восемнадцати-двадцати. Они громко ссорились между собой и задирали верхних жильцов. Потом хватали гитару и хором пели всевозможные песни. На станциях они завязывали молниеносные романы с военными из встречных эшелонов.
