В это время вошел Иван. Макарович, неся в руке деревянный, с облупившейся красной краской сундук. С такими сундуками на шахту приезжают деревенские мужики. Он осторожно, видимо, с усилием, так как белое лицо его покрылось краской, поставил сундучок на пол.
— Вес весьма и весьма солиден. Вы как, товарищ, предпочтете — отдохнете или сразу? — спросил он.
— Зачем отдыхать, пойду сразу, — ответил Степан.
— Всего вам хорошего, счастливого и легкого пути, — сказал Лугинин и пожал руку Степану.
Они поглядели друг другу в глаза и одновременно улыбнулись.
Степан быстро шагал по улице в сторону извозчичьей биржи.
«Чемоданчик! — подумал он, во второй раз меняя руку. — Хорошо бы уголь, а то свинец, дай бог счастья, металл—посерьезней чугуна. Пожалуй, я раньше искрошусь».
Извозчики в один голос заявляли одно и то же:
— Проходи, проходи, тебе но по карману,
— А сколько? — спрашивал Степан.
— Три рубля заплатишь?
— Полтинник цена.
— Ну и езжай за полтинник.
Извозчики считали, что парни с деревянными сундуками могут ходить пешком, и им даже было неловко возить сезонного рабочего, мужицкого парня, приехавшего из голодной деревни заработать на хромовые, «стеклянные», сапоги и «серую лошадку».
Извозчики — люди с достатком — считали унизительным ради «пантюхи» из Орловской или Смоленской губернии с красным сундуком гонять лошадь в Юзовку, нарушать приятную беседу. Счастье в полтиннике небольшое. Степан обошел весь ряд. И молодые парни с башлыками, и пучеглазые усачи в круглых кубанских шапках, и заросшие колючими бородами сивые старики со светлыми, пристальными, как у хищных кошек, глазами назначали нелепо высокую плату: по три рубля, по три с полтиной.
Когда Степан пробовал торговаться, они злобно говорили ему:
— Проходи, пешком дойдешь.
Маленький бледнолицый паренек шепотом советовал Степану:
— Ты торгуйся с ними, лютые люди.
Степан остановился, раздумывая, среди площади, и тотчас у самых ног его зашумели воробьи, пирующие среди шаров навоза.
«Заплатить три рубля? Но деньги-то эти не простые. Партийные!»
И он пошел в Юзовку пешком. Спускаться с горы было довольно легко. Только в тенистых местах ноги скользили по грязному льду, и приходилось идти очень осторожно; от этого устали колени и начали болеть икры. Степан прошел около версты. Теперь он уже поднимался по грязному склону холма, тяжело дыша; он обтер лоб и подумал: «Ну и ну». Взобравшись на холм, Степан остановился, снял шапку и вытер пот; на этот раз у него не только лоб, но и голова, волосы стали влажными. Перед ним лежала степная дорога, раскисшая, вязкая, в больших желтых лужах, рябых от ветра. Степан поставил сундук на землю и постучал по крышке пальцем.
«Пуда четыре, а то и все пять», — подумал он. Макеевский завод стоял рядом, словно Степан не прошел тяжелого куска дороги, а впереди столько было еще пути — первый мостик, второй мостик, потом снова железный мостик, потом полотно железной дороги, потом лишь шахта 4/5, а там еще сколько до города идти, а по городу тоже немало — за завод! А ведь с этого места второго мостика даже не видно, а от первого мостика до второго не меньше, чем четыре версты ходу.
Он снова оглянулся на Макеевку. Вон церковь, а влево от нее — извозчичья биржа. Он взвалил сундук на плечи и пошел, глядя в землю, выбирая дорогу посуше. Сундук сильно давил ребром своим на плечо, но Степан не раздражался против ноши.
Солнце светило ярко, и в воздухе, когда стихал холодный ветер, чувствовалось тепло. Земля, жирная, нагретая, казалось, обманывала своей неподвижностью; мысль угадывала под ее покоем победное движение миллионов трав, степных растений, уже живущих, сосущих соли, упругих, настойчивых, сильных, готовых вырваться на поверхность.
Вот точно в такой весенний день они вышли с Верой гулять к ставкам, и Вера положила его ладонь к себе на грудь. Потом он шел за ней, смотрел на ее ноги, на ботинки с красными ушками, и сердце у него билось еще сильней, чем сейчас, и задыхался он, хотя и не нес сундука со шрифтом. Когда это было? Восемь, десять лет тому назад? Солнце стояло в небе, он выходил на двор и, вспоминая урок Алексея Давыдовича, старался определить, скоро ли стемнеет. Потом они сидели возле печи, и он чистил кирпичом нож, сковороду, и ее лицо было совсем близко от его лица. И воспоминание ожгло его так больно, точно Вера не ушла еще, была здесь, рядом, — ему даже захотелось позвать ее: «Верочка!» В тот день он узнал о приезде Звонкова. Как все изменилось за это время! Сошлись, жили, гуляли, и куда только вместо не ходили, в ресторан даже зашли раз, в Нюшкиной комнате сколько ночей провели! И все кончилось. И только год прошел. Вот спроси тогда: что ровно через год будет? Ясное дело, сказал бы: с женой на базар пошел в воскресенье, отдельную от матери квартиру бы имел. А идет он по степи и несет чемоданчик с тайным шрифтом, а того всего как и не было.
Он решил передохнуть. Выбрал место посуше, поставил сундук, сел на него и начал закуривать. Руки его, привычные к тяжелому труду, перетаскавшие уже много тысяч пудов, слегка дрожали от слишком большого и длительного напряжения, занемевшие пальцы плохо слушались, неаккуратно рвали папиросную бумагу, часть махорки из кисета просыпалась мимо бумажного желобка.
«Это сундучок», — подумал Степан.
Он медленно курил, так что от затяжки к затяжке папироса почти тухла. И хотя он докурил папиросу до самого конца (она уже жгла ему нижнюю губу), усталость не проходила. Дорога сделалась еще тяжелей, совсем испортилась, вытаскивать ноги из цепкой грязи стало очень трудно.
Степану лень было уже выбирать дорогу, и он брел по лужам, медленно щупая сапогами дно и расталкивая густую желтую воду.
Иногда он едва успевал поставить сундук на землю — руки и ноги немели. После второго мостика он настолько утомился, что перестал курить, — пройдя двести, триста саженей, садился на сундук и сидел, опустив голову и положив руки на колени. Ему казалось, что впереди у него такая же длинная, многодневная дорога, и от этого он стал совсем равнодушен. Руки и ноги внезапно сами отказывались служить, тогда он садился и отдыхал. Когда он подошел к третьему, железному, мостику, наступили сумерки. Ему вспомнилось, как, спеша на первый урок к Алексею Давыдовичу, он хотел зайти во двор прежде, чем солнце спрячется; солнце давно уже село, а он все шел по улице в сумерках. Нет, сегодня ему не попасть к химику. В темноте идти стало трудней, а грязь не замерзала, хотя и подул холодный, зимний ветер. В одном месте Степан оступился и упал, сундук с размаху ударил его по ноге, Степан долго сидел, отдуваясь, и щупал ногу. Когда боль притихла, Степан поднялся, взвалил сундук на плечи и побрел дальше. Вдруг он усмехнулся, подумав: «Извозчикам этих денег не видать!»
Он шел, не видя весенних, отливающих едва заметной синью звезд. Он шел, не думая ни о чем, шел, не ожидая конца своей дороги. И внезапно он остановился, обрадованный и пораженный: из-за темного копра разрушенной шахты показался пламень завода — белые огни электричества, желтые огоньки в шахтерском и заводском поселке. Степан стоял на холме, возвышавшемся над заводами, над поселками, над городом; множество огней мерцало в долине, у его ног. На заводе вылили шлак, и все вокруг осветилось, сделалось розовым, светлым; над домнами поднялся высокий столб искр, ветер смял его, и он рассыпался, как волна, по небу, и тот же ветер донес торжественный и грозный гул дутья. Десятки, тысячи огней переливались, мигали, блестели внизу. Одни — яркие, сильные, другие — робкие, застенчивые, едва видные через маленькие мутные стекла. Сколько народу! Сколько тысяч забойщиков, сталеваров, доменщиков, прокатчиков, слесарей, плотников, глеевщиков, бурильщиков, запальщиков, коногонов, дверовых, канавщиков, чугунщиков, плитовых — сколько рабочего народу жило там, внизу! Одни ложились спать, другие вели путаную задушевную беседу, третьи гуляли, четвертые, медленно складывая при желтых коптилочках слова, читали книжки, пятые собирались в ночную смену, шутили с ребятишками. А Степан стоял над рабочим городом, держа на плечах тяжелый и славный груз — свинцовый шрифт. Из него сложатся живые слова, разнесутся над Юзовкой, Дебальцевом, Рутченковой, Провидансом, над «Иваном», «Софьей»... Он, Степан Кольчугин, принес на своих плечах этот красный деревенский сундук в огромный рабочий город.
Уверенно ступая, спустился он с холма вниз, пошел самой короткой тропинкой к дому первого горнового. Никто не встретился ему по пути. Це дойдя полквартала, он остановился возле фонаря, ему захотелось посмотреть на шесть рублевых бумажек, которые он вернет Звонкову. Едва он остановился, как усталость вновь нахлынула на него, он сделал над собой усилие, чтобы не сесть на землю. Замлевшими пальцами полез он в карман и вдруг громко выругался: денег в кармане не было, их, видимо, украл сочувствовавший паренек, пока Степан торговался на бирже с извозчиками,
