Ирина, Лена и Степан на улицу вышли последними.
— Андрюша! — обрадовалась Ира. — Давно ждешь?
— Только подошел.
— Ну пойдем! — Она повисла у него на руке. — До завтра.
Лена и Степан остались одни.
Небо, усыпанное яркими звездами, упало в зеркальный залив и золотые блестки покачивались на пологой зыби. Если бы не прибойная полоса, что подкатывалась к ногам и отползала, можно было подумать, что море бездыханно.
— Тишина, — сказала Лена.
— Такое затишье перед бурей.
— И все-таки тишина. Это редкость, а к бурям я привыкла.
— Луны нет, как днем, вернее, как в сказке, все блестит, переливается. Я слышала, что ты пишешь стихи, прочитай хоть одно.
Степан повернулся лицом к морю. На горизонте черным корпусом из воды торчал вулкан Алаид.
— Ну слушай:
И высь со звездными огнямиОтдал тебе, и теплоту земли.Глаза твои заполнил я морями,Но в них вошли чужие корабли.
— Степан, ты гений! Честное слово, гений.
Степан сдвинул фуражку на нос и улыбнулся.
«До чего же он похож на Кряжева, — снова подумала Лена, — эти жесты».
— Ой! Дик! — она сказала тихо, но Степан услышал.
— Где?
— Да вот же он. Смотри! За моим домом. Во-о-н, на прибойке. Это Дик. Я его издали узнаю. Он частенько меня поджидает. Дик! Дичок! — Лена побежала к собаке.
Степан не решился пойти вслед. Лена оглянулась, махнула ему рукой. Он помахал в ответ и пошел к катеру.
Пес сидел напротив ее дома, поодаль, на берегу, понуро опустив голову, запорошенный снегом.
«Ждет. Кряжева ждет. Вот преданная душа. Сколько времени прошло, а он ждет. Говорят, так девки ждали во время войны. А сейчас… Если б я знала, что Кряжев вернется, ждала бы».
— Дик! Иди ко мне, скиталец! Иди! Эх ты, песик. Знаю, до конца ноября пробудешь, а потом до весны не появишься. Летом опять придешь.
Лена гладила мокрую шерсть собаки:
— Остался бы у меня. Жил бы со мной в комнате. Вот уж тогда Кандюк бы и носа не сунул. Ну входи же, входи! Одичал ты, а к людям тянет!
Дик подошел к дивану, обнюхал и успокоился, будто уловил запах хозяина.
— На вот конфетку. Ты ведь ешь конфеты. И ложись, ложись! Отдохни немного и мчись в свои горы…
Лена прилегла на диван, долго еще разговаривала с овчаркой и уснула не раздеваясь. Дик прошелся по комнате, постоял возле дверей, ловя какие-то, только ему слышные звуки, потом улегся на полу, вытянув тяжелые лапы.
А за окном все сыпал и сыпал снег, будто копился над островом все лето и сейчас, сорвавшись, падал бесконечными хлопьями. Лена открыла глаза и глянула на часы: двенадцать. Она погладила пса:
— Вот видишь, высох, тепленький стал. Что это ты?
Она подумала, что жест не понравился Дику и он подскочил к двери. Но все прояснилось: в дверь кто-то негромко стучал.
— Открыто! — крикнула она и подошла к собаке. — Нельзя, Дик! Нельзя. — Мягкие нежные руки обвили собачью шею. — Нельзя…
Дик глухо прорычал. Дверь открылась. На пороге стоял Степан.
— Проходи, Степа! Проходи!
— Ничего себе, проходи. Да он съест меня, как бутерброд, и корочки не выплюнет.
— Наоборот. Он перестал рычать. Только вот, видишь, принюхивается. Животные чуют добрых людей.
— Это он развивает аппетит. Потому что слопать друга особенно приятно.
— Конечно, друг не теща, не отравишься, кстати, у тебя не будет тещи, а дед Матвей тебя любит. Вы с ним флотские.
Степан почувствовал, как на щеках закипают кровинки. Он присел на корточки и сделал вид, что не понял намека.
— Дик! Дай лапу!
Пес внимательно посмотрел Степану в глаза. Посмотрел, как будто просил повторить эту знакомую, но давно не слышанную команду. И жест, и слова пробудили в собаке какие-то воспоминания.
— Ну дай же лапу! Дай!
Казалось, вот сейчас сработает механизм. Дик приподнял лапу и тотчас поставил ее на пол. Помялся и снова принюхался к человеку, присевшему перед ним. По-прежнему замкнутый и непонятный, пес смотрел с любопытством и настороженно. В глазах его не было того угарного огонька, какой появляется при злобе. От одежды Степана исходил знакомый, незабываемый запах катера, кубрика, где жил его хозяин, где жил он сам, где этим запахом пропитана вся команда. Запах краски, дерматина, камина, пищи — это особый специфический и неповторимый запах. Он тянется из ковша в горы, и его чует Дик. Знакомые звуки по-прежнему волновали одичавшего пса.
— Дик! — Степан протянул руку. Ему очень хотелось погладить собаку, но пес зарычал.
— Ну и ну-у…
Дик толкнул лапой дверь и через мгновение был у кромки берега. Не сговариваясь, Степан и Лена метнулись к маленькому окну и стукнулись лбами.
Лена, потирая ушибленное место, вскинула брови. Черные, тонкие, они выгнулись дужками над бархатными ресницами, и детская улыбка озарила ее заспанное лицо.
Сколько раз Степан представлял ее вот такую, близкую, тихую и податливую. Протяни руку, возьми ее, приблизь и поцелуй…
Степан испугался своей мысли, и снова заалели его щеки.
— Сегодня в час репетиция, последняя. Придешь?
Лена молча кивнула. Волосы соскользнули, посыпались с плеча, прикрыли щеку и выгнулись волной на груди.
— Ну я пошел…
Лена промолчала.
Степан шел и корил себя за глупое поведение; «Надо было остаться. Сейчас думает, наверное: «Осел лопоухий». Эх, дурило… Ведь только вчера видел ее во сне, а наяву испугался…»
— Степа! — Звонкий голос сорвался, как весенняя сосулька. — Ты что потерял?
Перед Степаном стояла Люся, ясная, насмешливая, и глаза ее светились внутренним голубым светом. Так светит морская вода в гроте, поглотившая яркие лучи солнца. Все в ней было легкое, светлое: платок и кудряшки, плащик и треугольничек блузки, и белые ботики.
— Ты откуда? — спросил он.
— Не откуда, а куда, — поправила Люся. — Хотела в клуб, посмотреть вашу генеральную репетицию. Пустишь?
Степан замялся:
— Да мы вообще-то никого не пускаем.
— Фу, какие строгости. — Люська крутнулась на каблучке, сверкнули озорные глаза, и все: она уходила, гибкая, как лозинка.
— Люська! Люсь! Вот психованная.
Настроение было подавленным. В клуб идти расхотелось.
Свидетелем размолвки между Люсей и Степаном оказался Кандюк. Терзаемый сомнениями и догадками, он ревниво следил за Степаном. «Сам бог подослал его к моему окну. Вон как сосунок с Люськой обошелся, до слез довел. Моя воля, шею бы ему свернул. От Ленки шел паскудник. Ночевал, наверное. И пес его не трогает. Конечно, место Кряжева занял. Схожу узнаю. Сама-то не скажет. В ее черных глазах, как в омуте, ничего не видно. Сейчас взмахнет ресницами, что крыльями, и промолчит», — распалял себя Кандюк.
