Оказывается, эта самая «Четвёртая полоса» в «Гудке» времён начала НЭПа была тем, чем гораздо позднее станет «Клуб 12 стульев» на страницах «Литературной газеты»: тут печатались юморески, анекдоты, весёлые фельетоны и просто шуточные вещи.
Ещё в коридоре я услышал заливистый смех, который раздавался за дверями нужного кабинета. Такое ощущение, что кто-то травит байки или рассказывает анекдоты. Да уж, непринуждённая тут рабочая атмосфера, ничего не скажешь.
Впрочем, для людей творческой профессии это нормально.
Явление «мента» народу осталось незамеченным: публика была слишком увлечена рассказом молодого брюнета с взлохмаченной шевелюрой. Он сидел прямо на столешнице длинного редакционного стола, покачивая ногой и с увлечением говорил. Публика внимала каждому его слову, давясь от смеха.
Судя по всему, шутливые реплики касались единственного, если не считать меня, стоявшего на ногах мужчины, слегка сутулого, с приподнятыми плечами. Его волосы были взбиты в характерный хохолок. Он хорошо знал об этом и потому регулярно разглаживал причёску ладонью, но толку от этой процедуры было мало.
Его лицо показалось мне знакомым. Я точно видел его, но пока не мог вспомнить где и при каких обстоятельствах. Правда, одно мог сказать наверняка: к миру криминала отношения он не имел и в сводках, что мне довелось видеть, не проходил. И всё-таки я его знал, причём очень хорошо.
Мужчины выглядел крайне смущённым, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Наверное, этим и была вызвана его защитная поза с поднятыми плечами.
Я не мог сказать, какого цвета были его глаза, они казались слегка выцветшими, но в них было столько ума и жизни, что становилось ясно: они принадлежат весьма неординарной личности.
За спиной рассказчика висел большой лист картона. Приглядевшись, я понял, что это стенгазета, даже смог прочитать название «Сопли и вопли».
Весёлый народ эти газетчики…
— Вы знаете, под каким псевдонимом наш уважаемый коллега решил подписать свой фельетон? — спросил и сам же ответил брюнет:
— Герасим Петрович Ухов… Г.П. Ухов. Я, значите, Мише и говорю: любой нормальный человек прочитает это как «гэпэухов»…
Собравшиеся снова засмеялись, а я улыбнулся вместе с ними. Ну да «гэпэухов», сотрудник ГПУ.
А потом до меня дошло: Михаил — это и есть тот самый мужчина, который хотел подписать материал столь забавным псевдонимом.
Как это часто бывает со мной, в мозгах снова щёлкнуло. Господи, как же я сразу не догадался! Это же никто иной, как Булгаков! Поэтому он сразу показался мне знакомым.
Интересно, что же он делает в редакции «Гудка»? Хотя, стоп… Мне доводилось бывать в Москве в сразу двух музеях, посвящённых его творчеству: одном частном, а втором — государственном, расположенном в его московской квартире.
И там, и там рассказывали, что в начале двадцатых Михаил Афанасьевич плотно сотрудничал с «Гудком», правда, не сказать, что на первых порах удачно. Это для меня он — легендарный классик, а в 1922-м страна Булгакова толком не знает, он один из многих, и до настоящей популярности надо ждать ещё несколько лет.
Ну, а то, что действительно пока никто и зовут его никак, чувствуется по поведению журналисткой братии. Пока собравшиеся считают себя рангом если не выше, то равным будущему классику.
А тот мнётся, ощущает себя явно не в своей тарелке, однако не пытается остановить балаболящего брюнета. Так бывает, если ты по каким-то причинам зависишь от этих людей.
Я всё-таки постарался сдержать себя в руках и, поднеся кулак ко рту, слегка кашлянул, привлекая внимание журналисткой братии.
Все разом смолкли и посмотрели на меня с любопытством.
— Добрый день, товарищи, — сказал я, показывая удостоверение.
— Уголовный розыск? — удивился чернявый. — Неожиданно… И кто же из нас натворил что-то беззаконное?
— Надеюсь, никто.
— Отрадно слышать. — Брюнет протянул руку. — Юрий Олеша. Если читаете нашу газету, можете знать меня, как Зубило или Касьяна Агапова.
Я же знал Юрия Олешу как автора прекрасной детской сказки «Три толстяка» и больше не читал других его вещей. В музыке есть такое понятие, как исполнитель одного хита. Юрий Олеша по сути остался в нашей памяти как автор одной книги, правда, вне всяких сомнений — гениальной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В детстве я обожал её экранизацию с Баталовым в качестве режиссёра и исполнителя главной роли.
— Георгий Быстров, — с удовольствием ответил на рукопожатие я.
Мне было до жути приятно находиться в обществе такого человека. И плевать, что потом печатали в газетах об его алкоголизме и странным отношениям с сёстрами — одна из которой стала прототипом девочки Суок.
Написав «Трёх толстяков», он навсегда остался в пантеоне мировой литературы.
— Позвольте познакомить вас с нашим маленьким творческим коллективом «Четвёртой полосы», — Олеша представил своих коллег, и тут меня ожидало новое потрясение: в тесной комнатке собрались сразу несколько будущих литературных звёзд: не считая Михаила Афанасьевича, в редакции «Гудка» трудился ещё и Илья Ильф[1].
— Так что привело вас, товарищ Быстров, в нашу обитель? — близоруко прищурился будущий создатель «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка».
Меня так и подмывало сказать, что я знаком с его будущим соавтором, когда тот приезжал в командировку из Одессы в Петроград, но я благоразумно промолчал. Хоть тресни, не скажу, работают ли уже вместе обе половины творческого дуэта Ильф и Петров, в котором первую скрипку, похоже, как раз и играл мой собеседник.
Внезапно его накрыл приступ кашля, он деликатно отвернулся от меня, прикрыв рот носовым платком. Несколько секунд, его спина и плечи сотрясались.
Я дождался, когда он закончит кашлять и снова повернётся в мою сторону.
— Меня к вам привели суровые и скучные будни уголовного розыска. Ищу поэта, который печатается в «Гудке» под псевдонимом Вик Суровый.
— Вот уж не знал, что наш Вик так высоко ценится в угро, — фыркнул Ильф.
— Это какой Вик? — вскинул голову Олеша.
— Да тот самый, — усмехнулся Ильф. — Ты должен его помнить…
Видя непонимание во взгляде собеседника, Ильф пояснил:
— Да брось! Ты не мог его забыть! Ну, тот, который наваял: «пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал…» Рыжий такой! — пустил в ход последний аргумент Ильф.
— Ах рыжий! — вспомнил Олеша. — Ну, да, знаком нам этот товарищ. Как вы понимаете, никакой он не Суровый и даже не Виктор. Его настоящие имя и фамилия… дай бог памяти…
— Никифор Ляпис, — с готовностью подсказал Ильф.
— Точно! Мы поначалу думали, что и это псевдоним, но он паспорт показал, в котором чёрным по белому: Ляпис Никифор. Отчество, извините, не припомню — в бухгалтерии надо смотреть, — виновато развёл руками Олеша.
— В бухгалтерии я уже был и отчество Никифора мне известно, — вздохнул я. — Но нужен адрес. Знаю, что с указанного в бухгалтерии он недавно съехал. Может, кто-то из вас в курсе его нового местоположения?
— Коллеги? — Олеша обвёл сотрудников редакции взглядом, но все лишь недоумённо пожимали плечами. — Простите, товарищ Быстров, но мы его адреса, увы не знаем…
— Жаль, очень жаль, — покачал головой я. — Будем искать.
Я простился с газетчиками и вышел из кабинета. Уже в коридоре кто-то тихо окликнул меня со спины.
— Товарищ Быстров!
Я остановился. Меня догонял слегка запыхавшийся Булгаков.
— Слушаю вас, Михаил Афанасьевич.
— А вы моё отчество знаете? — удивился писатель.
— Уголовный розыск знает всё… Ну, почти всё, — вышел из трудного положения я.
— Вы очень заняты? — не дожидаясь моего ответа, Булгаков продолжил:
— Хочу вас пригласить отобедать со мной. Тут неподалёку есть приличное кафе. Если что — я угощаю.
— Замётано, — кивнул я, хотя сам бы с огромным удовольствием заплатил за возможность пообедать вместе с самим Булгаковым любые деньги.
Правда, в данный момент кошелёк мой был почти пуст. Все сбережения остались у Степановны и Насти, с собой я захватил довольно скромную сумму.
