Он смотрел на тебя.[39]
– И что же с ним стало?
– Он сошел с ума. – Губы Крантора под косматой нечесаной бородой растянулись в острой, выгнутой ухмылке. – Это было ужасно: только ему казалось, что он нашел окончательную разгадку, как в его руки попадала вторая, совсем другая, и третья, и четвертая… В конце концов, совершенно обезумев, он бросил перевод и сбежал из дома. Несколько дней он блуждал по лесу, как слепая птица. И в итоге его загрызли звери.[40] – Крантор перевел взгляд на жалкое неистовство крошечного существа, зажатого в его кулаке, и снова усмехнулся. – Это мое предупреждение всем, кто старательно ищет ключи и разгадки: осторожнее, а то, понадеявшись на быстроту своих крыльев, вы и не заметите, что летите вслепую… – Мягко, чуть ли не с нежностью, он поднес острый и тонкий ноготь указательного пальца к маленькой головке, торчавшей у него между пальцев.
Мучения крохотной птички были ужасными, как крики ребенка, подвернутого пыткам в подземелье.
Гераклес с удовольствием глотнул вина.
Когда все окончилось, Крантор опустил птицу на стол жестом игрока в петтейю, ставящего на поле шашку.
– Вот мое предупреждение, – сказал он.
Птица была еще живой, но билась в конвульсиях и неистово пищала. Она два раза неуклюже невысоко подпрыгнула на лапках и, разбрызгивая во все стороны яркие алеющие брызги, затрясла головкой.
Любящий полакомиться сладким Гераклес поймал в пиале еще одну смокву.
Крантор наблюдал за кровавыми поклонами пташки с полузакрытыми глазами, будто раздумывая над чем-то маловажным.
– Красивый закат, – скучая и разглядывая горизонт, заметил Гераклес. Крантор кивнул в знак согласия.
Птица вдруг взлетела – неистовый, как бросок камня, полет – и со всего размаху врезалась в ствол одного из ближайших деревьев. На стволе остался пурпурный след, послышался писк. Потом она поднялась вверх, ударяясь о нижние ветки. Упала на землю и снова взлетела, чтобы вновь упасть, оставляя за собой сочившуюся из пустых глазниц кровавую гирлянду. После нескольких бесполезных прыжков она покатилась по траве и затихла, ожидая смерти и желая ее прихода.
Гераклес, зевая, произнес:
– Да, сегодня не очень холодно.[41]
Внезапно, как бы считая разговор оконченным, Крантор поднялся с ложа и произнес:
– Сфинкс пожирал тех, кто неправильно отвечал на его вопросы. Но знаешь, Гераклес, что страшнее всего? Страшнее всего то, что у Сфинкса были крылья – однажды он взлетел и исчез. С тех пор люди испытывают гораздо худшие мучения, чем съедение Сфинксом: не знать, верны ли наши ответы. – Он провел огромной своей рукой по бороде и улыбнулся. – Благодарю тебя, Гераклес Понтор, за ужин и гостеприимство. Мы еще увидимся, прежде чем я покину Афины.
– Надеюсь, – ответил Гераклес.
Мужчина и собака зашагали через сад к выходу.[42]
* * *
Когда смерилось, Диагор пришел в назначенное место, но, как он и предполагал, ему пришлось ждать. Однако он порадовался тому, что на этот раз Разгадыватель выбрал для встречи не такое людное место: в эту ночь они встречались на пустынном углу за лавками метеков, напротив переулков, убегавших в районы Коллит и Мелиту, вдалеке от глаз толпы, которая развлекалась по большей части на Агоре так, что крики ее были слышны и здесь, и не так приглушенно, как бы хотелось Диагору. Ночь была холодной и загадочно туманной, непроницаемой для взгляда; временами темное спокойствие улиц нарушали неверные шаги пьяного; служители астиномов тоже то и дело сновали взад и вперед парами или группками, неся факелы и дубинки; проходили и небольшие патрули из стражников, возвращаясь после охраны какого-нибудь религиозного действа. Диагор не смотрел ни на кого, и никто не смотрел на Диагора. Однако один человек подошел к нему: он был невелик ростом и носил потрепанный плащ, укрываясь им с головой; из его складок осторожно высунулась похожая на журавлиную лапу костистая длинная рука с вытянутой ладонью.
– Ради Ареса-воителя, – прокаркал вороний голос, – я прослужил в афинской армии двадцать лет, пережил Сицилию и потерял левую руку. И что сделали для меня мои родные Афины? Вышвырнули меня на улицу, чтобы я, как собака, искал обглоданные кости. О добрый гражданин, прояви больше милосердия, нежели наши правители!..
Диагор с достоинством отыскал в своем плаще несколько оболов.
– Да проживешь ты столько лет, сколько живут сыны небожителей! – с благодарностью произнес нищий и удалился.
Почти в тот же момент Диагор услышал, что его кто-то зовет. В конце одного из переулков в обрамлении лунного света вырисовывался грузный силуэт Разгадывателя.
– Идем, – сказал Гераклес.
Они молча зашагали в глубь квартала Мелита.
– Куда ты ведешь меня? – спросил Диагор.
– Хочу тебе что-то показать.
– Ты узнал что-то новое?
– Думаю, я узнал все.
Гераклес говорил, как всегда, скупо, но Диагору показалось, что в его голосе послышалась напряженность, о происхождении которой он не догадывался. «Вероятно, меня ждут плохие новости», – подумал он.
– Скажи только, замешаны ли в этом Анфис и Эвний.
– Потерпи. Скоро ты сам мне это скажешь.
Они прошли по темной улице кузнецов, где громоздились уже закрытые в этот ночной час мастерские; оставили за собой Пидейские бани и небольшое святилище Гефеста; и вошли в такую узенькую улочку, что несший на плече шест с двумя амфорами раб вынужден был подождать, пока они пройдут, чтобы войти самому; затем они пересекли маленькую площадь, названную в честь героя Мелампа; луна указывала им путь, когда они спустились по крутой улице конюшен и углубились в плотную темноту улицы кожевенников. Диагор никак не мог привыкнуть к этим молчаливым прогулкам, он сказал:
– Надеюсь, Зевса ради, что на этот раз нам не придется преследовать какую-нибудь гетеру…
– Нет. Мы уже почти пришли.
Вдоль улицы, на которой они стояли, тянулась череда руин. Стены пялились в ночь пустыми глазами.
– Видишь людей с факелами в дверях того дома? – показал Гераклес. – Это там. А теперь делай что я говорю. Когда они спросят тебя, что тебе нужно, ты скажешь: «Я пришел на спектакль» и дашь им несколько оболов. Они пропустят тебя. Я буду с тобой и сделаю то же самое.
– Что все это значит?
– Я уже сказал, что ты сам мне потом все объяснишь. Идем.
Гераклес подошел к дверям первым; Диагор повторил все его жесты и слова. В сумрачной прихожей обветшалого дома виднелась узкая каменная лестница; по ней спускались несколько человек. Дрожащим шагом Диагор последовал за Разгадывателем и погрузился в темноту. Какое-то время он мог различить только мощную спину своего приятеля; все его внимание сосредоточилось на очень высоких ступеньках. Потом он услышал песнопения и слова. Внизу темнота была другой, будто ее написал другой художник, и глаза для нее нужны были другие; глаза Диагора с непривычки различали только смутные очертания. Сильный винный дух мешался с запахом тел. Вокруг ступенями стояли деревянные скамьи, и они уселись.
– Смотри, – сказал Гераклес.
В глубине залы вокруг возвышавшегося на небольших подмостках алтаря декламировал стихи хор в масках; хоревты поднимали руки вверх, ладонями к зрителям. Казалось, что темные глаза за прорезями масок внимательно за всем наблюдают. Факелы по углам слепили глаза, но, пришурив веки, Диагор смог различить еще один силуэт в маске за столом с грудой пергаментов.
– Что это? – спросил он.
– Театральное представление, – ответил Гераклес.
– Это я знаю. Я хотел сказать, что…
Разгадыватель знаками велел ему молчать. Хор окончил антистрофу, и хоревты выстроились в ряд перед зрителями. Диагор почувствовал, что задыхается в душном воздухе; но беспокоило его не только это: в атмосфере царило исступление зрителей. Их было немного – оставались еще пустые места, – но все они действовали как один: вытягивали шеи, раскачивались в такт пению, пили вино из небольших одров; один из них, сидевший рядом с Диагором, тяжело дышал, выпучив глаза. Вот оно: исступление.
Диагор вспомнил, что впервые видел его на представлениях поэтов Эсхила и Софокла: почти религиозное единение, общая осмысленная тишина, как та, что скрывается в написанном слове, и некоторое… что же?… удовольствие?… страх?… опьянение?… Он не мог этого понять. Иногда ему казалось, что этот бесконечный ритуал намного древнее людского понимания. Это был даже не театр, а что-то более изначальное, анархичное; не было прекрасной поэзии, которую образованная публика могла бы перевести в красивые образы; сюжет почти никогда не был логичным: матери спали со своими сыновьями, сыновья убивали отцов, жены затягивали мужей в кровавые запутанные сети, расплатой за одно преступление становилось другое, месть не имела границ, Фурии преследовали виновных и безвинных, останки оставались без погребения; повсюду немилосердный хор завывал от боли; и простирался давящий беспредельный ужас, какой испытывает человек, оказавшийся один посреди моря. Театр, подобный оку Циклопа, следившего за зрителями из своей пещеры. Диагор всегда испытывал беспокойство от этих полных мук представлений. И вовсе не удивительно, что они так не нравятся Платону! Где в этих спектаклях моральные учения, где правила поведения, где добрый пример поэта, который должен воспитывать народ, где?…
