— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Но ведь ты тоже знаешь мое имя.
— Ноя заполнял ваш бланк…
— А я спросила.
— Зачем?
Тут она смутилась, но быстро нашлась:
— Думала, ты сумеешь помочь мне кое в чем.
— С какой это стати? Я понятия не имею, кто вы. А теперь еще застал вас тут в кабинете, без него. И вы роетесь в чужих бумагах…
— Успокойся, я не причиню ему никакого вреда. Наоборот, я хочу помочь.
— Каким образом?
— Не могу тебе объяснить. Во всяком случае, сейчас.
— А что вы можете объяснить?
Немного поколебавшись, она произнесла почти жестко:
— Ладно, будем считать, что я ничего не говорила. Я побуду здесь еще немного. Если хочешь — зови кого следует. А если нет — забудь, что ты меня видел.
Я не трогался с места. Вся эта история страшно меня взвинтила. Еще одна загадка в цепи непонятных событий, и, как всегда, я ничего не мог сделать, не зная, наврежу ли этим кому-нибудь из близких мне людей.
— Никого я вызывать не стану, — угрюмо сказал я.
Слайда на столе не было. Возможно, он уже был у нее в сумке или в другом месте, понадежнее. «Плохи мои дела», — подумал я. Видно, у меня на лице изобразилось уныние, потому что она вдруг бросила на меня теплый, участливый взгляд. Однако от этого легче не стало.
— Рони… — тихо сказала она.
Я повернулся.
— Спасибо.
Она поднялась из-за стола, подошла ко мне, улыбнулась и совершенно неожиданно погладила меня по руке. Я вышел из кабинета. За спиной тихо щелкнул замок.
В зал каталогов я вернулся, преисполненный отвращения к самому себе. Я сильно подозревал, что настоящей причиной моего дурацкого поведения в кабинете являлись прелести мисс Доггарти. Это из-за нее у меня в голове все перепуталось, из-за нее я не сделал даже попытки забрать слайд. И теперь обрек на серьезнейшую опасность самых близких мне людей. Да ведь и мистер Кэй мне тоже был небезразличен. Наверно, я не так переживал бы свое унижение, если б не понимал, что причина, по которой мне не удалось выдержать испытания в верности семье и другу, ничем не отличается от той, которая толкнула на сомнительные поступки одну мою хорошую знакомую. Мою собственную мать.
Домой я вернулся в прескверном настроении. Матери, как всегда, не было. На столе ждала записка, что она вернется поздно, на плите — готовая еда, которую надо было только разогреть.
Пока я на кухне жевал ее очередное безвкусное варево (на основе консервированной фасоли, судя по пустой жестянке в мусорном ведре), откуда-то из глубины дома неожиданно появилась тетя Ида.
— Знаешь, Рони, — сказала она без лишних предисловий, — он самый настоящий шпион. Уж ты мне поверь, знаю, что говорю. Шпион, и все тут.
— Кто? — поинтересовался я, вытирая хлебом пустую кастрюлю.
— Сам знаешь кто, — подмигнула она. — Кто же еще, если не этот good-for-nothing[3], это ничтожество? Помер бы с голоду, если б не шпионил!
Ясно, теперь она взялась за отца. Этого еще недоставало! Мне и самому трудно было о нем думать. С одной стороны, он что-то замышлял против матери, а с другой — несомненно, был достоин любви и уважения. Ему и так приходилось нелегко на работе, а тут еще мать ему изменяла.
— Тетя, ты сама не понимаешь, что говоришь, — раздраженно сказал я. Потом ушел к себе в комнату и от злости завалился спать.
В три часа ночи меня разбудил какой-то шум. Стряхнув сон, я сообразил, что это прогрохотали ворота гаража. Неслышно выскользнув в коридор, ведущий на кухню, я увидел, что мать кипятит чайник. Заварив кофе, она отхлебнула пару глотков, поставила чашку на стол и достала из сумки белую, аптечного вида коробочку, конверт и блокнот для писем.
Снаружи медленно проехала машина. Я ожидал, что мать бросится к окну, но та продолжала неотрывно рассматривать коробочку. Потом приоткрыла конверт, заглянула внутрь с напряженным лицом, поднялась и двинулась в коридор, прямо на меня. Мне едва удалось спрятаться в нишу, где висели плащи и пальто. Мать прошла в ванную. Заскрипела дверца шкафа для грязного белья. Через минуту она вернулась с пустыми руками. На лице блуждало радостное, почти счастливое выражение. Сев за кухонный стол, она буквально накинулась на блокнот, исписала в бешеном темпе целую страницу, вырвала ее, сложила, сунула в сумочку, погасила в кухне свет и ушла к себе в спальню. Теперь надо подождать, пока не заскрипят пружины матраса. Лишь после этого я покинул свое убежище.
Зажигать свет было опасно. Пришлось искать на ощупь, в темноте. Блокнот лежал на самом краю стола. Схватив его и повременив для верности еще немного, я направился в ванную.
То ли она торопилась, то ли была крайне возбуждена, но в этот раз писала с особенно сильным нажимом. Припудрив страницу и дождавшись, пока не проступили буквы, я принялся переписывать письмо на обертку от туалетной бумаги. Она снова писала тому человеку:
«Мой любимый, я только что вернулась домой. Наша встреча была так бедна событиями. Мне кажется (…) превращается в систему: встречи становятся все короче, и нам все труднее бывать вместе. Но все равно — стоит хоть немного времени провести с тобой, и это свидание продолжает жить во мне своей независимой жизнью, превращаясь в воспоминание, которое подкрепляет меня и безгранично нежит снова и снова.
Не знаю, в чем тут дело: в том ли, что есть вещи, о которых я не смею говорить, когда мы вместе? Я имею в виду все, связанное с нашей любовью, с будущим, с нами. А может быть, тот факт, что я готова бросить все, буквально все, ради того, чтобы быть с тобой, так сильно пугает тебя, что мне остается обсуждать эти вещи лишь наедине с самой собой, тайком даже от тебя? (…) Моя любовь слишком велика для тебя, слишком обязывает, слишком пугает? Не хочу понуждать тебя к большему, чем ты способен себе позволить. Наверно, поэтому наша связь по-настоящему реализуется только в моем воображении, когда я возвращаюсь домой и остаюсь одна.
Но сегодня ночью все сложилось по-другому. Сегодня ты впервые оказался участником этой запоздалой реализации, когда (…), и тебе удалось настолько тактично, умно, незаметно (как умеешь ты один) подложить (…) в мою машину. Когда ты успел это сделать? Пока мы разговаривали, или когда я уткнулась головой в руль и плакала, или пока нагибалась за упавшими ключами?
Видишь, теперь ты тоже принимаешь участие в этом моем состоянии, которое наступает „потом“… И вот поэтому (и ни по какой другой причине — ведь все, что ты просил, я делала абсолютно бескорыстно), — только поэтому я готова принять содержимое конверта. Я вижу в нем твой особый способ высказать свою любовь, и еще — твою долю в том длинном пути, который мы должны пройти вместе.
Я буду вести себя разумно. Не стану предпринимать никаких необдуманных шагов, не обсудив (…) заранее.
Теперь во мне живет новая надежда. Она и моя, и наша общая.
Целую тебя и люблю, мой умный любовник, жесткий и нежный, опасливый и бесстрашный, хитрый и наивный».
Первым делом я вырвал лист, вымазанный розовым порошком, и швырнул его в унитаз. Затем — открыл шкаф для грязного белья.
Коробочка с лекарством нашлась сразу. Она оказалась под грудой нестираных вещей, скопившихся за целую неделю. Внутри были маленькие синеватые таблетки. Мне показалось, что я их уже где-то видел, но никак не мог вспомнить, где именно. На коробочке был перечислен длинный список витаминов, завершавшийся обещанием, что предлагаемый препарат приводит к особенно быстрому обновлению клеток кожи. Я осмотрел одну таблетку со всех сторон. На ней имелся какой-то крохотный знак, может быть — буква. Она тоже была мне знакома, но откуда?
Я вернул коробочку на место. Оставалось только найти конверт с сюрпризом. Я снова перерыл весь ворох грязного белья. Проверил все карманы, вывернул все носки, но нигде ничего не нашел. Узкое окошко под самым потолком, прежде по-ночному черное, теперь наливалось предрассветной бледностью. Я принялся запихивать всю эту неожиданно распухшую груду на место, в шкаф. Тут под одной из полок что-то отчетливо зашуршало.
Оказалось, что мать прикрепила конверт клейкой лентой с нижней стороны полки. Он не был запечатан. Я осторожно приоткрыл его — и остолбенел.
Там были деньги. Очень много денег — во всяком случае, по моим представлениям. Я пересчитал дважды — ровно девять тысяч долларов новенькими, негнущимися стодолларовыми купюрами, от которых так и несло чистейшим, безмятежнейшим банковским запахом. Это и было то самое, что ее «любимому» удалось «настолько тактично, умно и незаметно» подложить ей в машину…
В сердцах я довольно громко рявкнул: «Дерьмо!» Только потом до меня дошло, что это типичное ругательство отца, срывающееся с его уст, когда бывает особенно разозлен. А я был разозлен до невозможности. Она могла сколько угодно тешить себя возвышенным самообманом, но у меня-то не было ни малейших сомнений, что эти деньги ей просто-напросто причитались. Это была самая обыкновенная плата за вполне определенные услуги. Интересно, сколько слайдов она успела ему передать? И какую таксу он ей положил за каждый? Не первый же раз он ей платит! Я снова перечитал письмо. Что это за «длинный путь, который мы должны пройти вместе»? Что за «новая надежда»? Что она имеет в виду? Неужели всерьез задумала сбежать из дому? Выйти за него замуж?
