— Ты не можешь мне простить, что я не удовлетворил твоих непомерных художественных амбиций! Ты послала Ирми Левина на бега, а он вернулся без единого приза… Кто у тебя теперь на очереди? Рони?
— Рони ты не трогай! — гневно возмутилась мать. — Да, я хочу, чтобы он во всем преуспевал! Ну и что тут плохого? Он способный, блистательный, его все любят. Он может добиться чего угодно. Я хочу, чтобы у него было то, чего я оказалась лишена из-за этих румынских антисемитов…
— Антисемиты… Можно подумать, будто в Румынии не существовало ни одного еврея — доктора или профессора. Да и вообще, ты уже двадцать лет как уехала из Румынии — вполне достаточно, чтобы добиться чего угодно — конечно, если бы ты и в самом деле этого хотела, если бы была на это способна.
Его слова являлись грубым нарушением самой главной семейной конвенции, настолько фундаментальной и саморазумеющейся, что лишь после отцовского еретического высказывания я осознал сам факт ее существования. В нашей семье было строжайше запрещено подвергать сомнению безупречность маминого совершенства. Ни в коем случае нельзя было сомневаться в том, что она прекрасна, блистательна, умна, что все на свете ей удается, короче — что совершенству ее нет предела. В тех редких случаях, когда я позволял себе хоть намек на подобные сомнения — по невежеству или из неуместной, но непреодолимой потребности сказать правду, — отец заставлял меня извиняться, а мать пребывала в состоянии неприступной хандры, пока я не каялся в совершённой ошибке. Поэтому мне не стоило труда догадаться, какие чувства бушуют сейчас за стеной.
Отец тут же бросился спасать положение. Он пытался ее поцеловать, объяснить, что она неправильно его поняла — он, дескать, хотел сказать, что, конечно, во всем виноваты антисемиты, и это там, у них, она была неспособна, и вообще никто — никто — на ее месте не был бы способен и всякое такое, потом стал заверять, что скоро найдет работу поближе к дому, перестанет ездить по стране, и тогда они смогут больше времени проводить вместе, вот Гарри как-то предлагал ему возглавить отдел безопасности одной из его фирм…
— Тоже мне, вспомнил! Это было три года назад, да и тогда речь шла о какой-то одноразовой помощи…
— У него наверняка есть и другие возможности. Сама подумай — такой бизнесмен, как Гарри, с его заводами в Южной Америке, плантациями в Азии, торговыми конторами в Африке и могущественными связями здесь, в Соединенных Штатах… Разве он может одним махом прекратить всю эту деятельность? Да он наверняка и во Флориде займется каким-нибудь новым бизнесом. И ему конечно же понадобится опытный, оперативный специалист по вопросам безопасности. К тому же свой человек, который умеет держать язык за зубами. Представляешь, мы с тобой во Флориде… золотой песок, жаркое солнце, теплое море — как на тель-авивских пляжах в лучшие времена…
Но мать вдруг резко оборвала его:
— Перестань!
— В чем дело? Чем тебе не подходит Гарри?
Она молчала.
— Что с тобой? — спросил он снова.
Ответа не последовало. Хлопнула дверь в туалете. Приложив ухо к стене, я далеко не сразу различил ее сдавленный плач.
Я с трудом дотянул до утра. Хотелось поскорее смыться из дому, чтобы ни с кем из них не встречаться. Однако в доме уже никто не спал. Больше всего злило, что они вели себя так, будто ничего не произошло и это не они ссорились всю ночь напролет. Каждый мирно занимался своим делом. Мне вдруг представилось, что вчерашний визитер тайком наблюдает за нами откуда-то с улицы и ждет, пока мы все уйдем из дому, чтобы спокойно продолжить свои поиски. А может, замышляет и кое-что похуже. Но я отмахнулся от этой мысли. Меня распирали впечатления минувшей ночи. Нужно было с кем-нибудь поделиться. Я прошел на кухню. Мать пила кофе. Веки были прикрыты, как от головной боли. Я взял молоко с булочкой, сел напротив и тихо сказал:
— Пожалуйста, выслушай меня. Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Но можешь поверить, я отношусь к тебе по-прежнему. Мне только очень нужно поговорить с тобой. Твое молчание просто убивает…
Она приподняла утомленные веки:
— Ты что-то сказал?
Она могла кого угодно довести до отчаяния. Но я взял себя в руки и терпеливо повторил все сначала. А потом рассказал ей о вчерашнем незваном «госте». Впрочем, о переписанных письмах, о слайде, о дупле старого клена и о подслушанных отцовских телефонных разговорах все же не упомянул. Я мог говорить о чем угодно, кроме этого. А об этом — ну никак не мог.
Она молча слушала. Когда я закончил, она, по-прежнему не проронив ни слова, налила себе еще стакан кофе.
— Ну скажи же наконец, что ты обо всем этом думаешь? — спросил я.
— Ничего не думаю, — ответила она с безучастным лицом. — Я уже говорила — у тебя чересчур хорошо работает воображение…
— Как ты можешь?! Я ничего не придумываю! Я знаю! И еще… — тут я почувствовал, что меня совсем уж заносит. Но теперь не мог остановиться, — … я слышал, как вы с отцом ссорились ночью…
— Как ты смел подслушивать? — возмутилась она. — Все, что происходит между мной и отцом, — это наше с ним личное дело.
— Почему-то до моих личных проблем тебе ого-го какое дело! — Я припомнил свои любовные истории и сердечные тайны, которыми постоянно с ней делился. — Ты вечно давишь на меня, требуешь, чтобы я тебе рассказывал, напоминаешь, какие мы с тобой закадычные друзья, до чего во всем похожи, до чего близки…
— Господи, откуда в тебе такая мелочность? Мы же с тобой вместе читали, что подлинную дружбу можно только чувствовать, ее нельзя подвергать хладнокровному анализу… — Не терпящий возражений мамин голос свидетельствовал о том, что она всерьез уверовала в собственные выдумки.
— Ничего такого мы с тобой не читали! — взорвался я. — Это сказал Гарри…
— Только не груби, пожалуйста, — устало откликнулась мать.
— И, кроме того, он не говорил, что нельзя анализировать чувства. Он только сказал, что бессмысленно с ними спорить…
— Вот видишь, а ты со мной споришь о том, как я чувствую нашу с тобой дружбу…
Помнится, я еще спрашивал себя, кто тут виноват — то ли мать, которая в последнее время пуще прежнего отгораживается от действительности, то ли наоборот — я сам, наконец-то избавившийся от какой-то чрезмерно затянувшейся иллюзии.
— Я не ставлю под сомнение твои чувства. Хочу только сказать, что твои ощущения не всегда соответствуют действительности.
— А твои, конечно, соответствуют? — иронически поинтересовалась она.
— Я, по крайней мере, не утверждаю, что всякий фрукт сладкий…
Она слегка смутилась и, помявшись, призналась, что ее турпоездка на Карибские острова по какой-то причине не состоится. Взамен ей обещали льготные талоны на покупку косметики.
Тут я наклонился к ней поближе (чтобы не могли услышать отец и тетка, то и дело появлявшиеся в дверях) и спросил:
— Помнишь того человека, который угрожал мне тогда в туннеле, что седьмого сентября они кого-то убьют? И тебе он тоже угрожал… Тебе, конечно, хотелось бы просто отмахнуться от его угроз, но я уверен, что это абсолютно серьезно. А после вчерашнего «визита» я в этом нисколько не сомневаюсь. — На меня вдруг нахлынула волна жалости к самому себе. — Ты когда-нибудь задумывалась, что со мной происходит? Когда-нибудь пыталась представить себе, что я чувствую? Твое поведение противоречит всему, чему ты сама меня учила. Вспомни, как ты говорила о силе воли, об обязательствах человека по отношению к себе и к миру… Что же, неужели теперь я должен смириться с тем, что все твои разговоры, все эти высокие слова — просто-напросто пустая болтовня?
Моя тирада, видимо, задела ее всерьез. Лоб пересекла глубокая морщина — словно трещина в панцире ее надуманных представлений о мире и о себе.
— На мой взгляд, ты несправедлив, — задумчиво отозвалась она, помолчав. — Да, у меня есть проблемы. Единственное, о чем прошу, — позволь мне справиться с ними самой. И можешь быть спокоен, ничего плохого не произойдет. Ты только не должен вмешиваться.
Впервые она говорила со мной настолько откровенно. Потрясенный ее прямотой, я не знал, как быть дальше. Но тут в дверях появилась тетка. Момент был упущен.
— Я слышу, что вы говорите о Гарри. Будьте с ним осторожны. Он все знает. У него есть такие специальные устройства — и они записывают все разговоры…
Мать скривилась от отвращения. Но тетка, схватив меня за рукав, продолжала шипеть прямо в лицо:
— Ты не знаешь, Рони, он давно у них на службе, еще с довоенного времени.
Эти несколько дней были самыми трудными. Только вспомню о них — буквально выть хочется. Даже эти твои «лбы» там, за дверью, и то не так страшны. Сейчас приглашу кого-нибудь из них прогуляться со мной до туалета и обратно.
Тетрадь пятая
