Теперь в Маккавеево Филипп Цупко наведывался редко. Скопившиеся в кузне заказы и работы целиком повисли на напарнике, которому хозяин Гоха подсказал на Филю особо не рассчитывать, а озаботиться подбором себе нового помощника. А что, дескать, касается Фили, так он неотложные родственные дела решает, вряд ли теперь возвернется…
Впрочем, маккавеевский народ пришлым каторжанином-кузнецом мало интересовался: в нонешней круговерти кого только через село не проносило. Разные были люди, а что этот самый Филя-Кабан — личность темная, так это любой бабке видно. К тому же в начале мая прошел слух, что угрюмый Филипп и вовсе «погорел». Сказывали, что с какой-то шайкой связался, покуксились они на японский склад, да там их всех и покончали.
На самом деле все обстояло не так трагично, как шумели слухи.
В начале мая 1919 года начальник 1-го района милиции города Читы Л. Л. Околович в рапорте вышестоящей инстанции докладывал: «29 апреля с. г. около 10 часов вечера в Песчанском гарнизоне из барака № 48 посредством взлома висячих замков совершена кража японских товаров, а именно: около ста пудов подошвенной кожи и 2 пуда 20 фунтов сапожной желтой кожи, 9 штук мехов серой овчины, 2 швейных американских ножных машин, 16 пудов брусового японского желтого мыла и 20 белых военных брезентов, всего на сумму около 50 000 рублей. Участники означенной кражи: Филипп Цупко, Андрей Давыдов из крестьян Домно-Ключевского селения, Сергей Додок — ссыльнопоселенец и неизвестный цыган. Первый мною задержан и часть похищенных товаров найдена. А остальные бежали».
Украденное вернулось на японский военный склад практически полностью, в чем арестованный Цупко содействовал, чем только мог, выкручиваясь и сваливая вину на сбежавших соучастников. Дескать, сам он и не причем вовсе, а означенные похитители лишь подрядили его с подводами доставить товар на станцию, только и всего. Убежденное вранье, возврат украденного и внесение залога в три тысячи рублей помогли Филе в середине лета выйти на свободу.
Он принялся за старое.
Но весной двадцатого легко отделаться не получилось: в начале апреля арестовали за участие к кражах, а 13 мая Читинский окружной суд присудил Цупко «к лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и отдаче в исправительное арестантское отделение на 1 год и 3 месяца».
Только когда япончишкам с семеновцами пришлось окончательно восвояси из Забайкалья убираться, забрезжила свобода: 6 декабря 1920 года Цупко освободила из заключения комиссия по разгрузке тюрьмы — новая, дэвээровская власть.
Но теперь Филя где попадя старался ввернуть, что от бело-японо-интервентского режима он — явный потерпевший. Однако, поглядев на лоснящуюся ряху «страдальца», вряд ли кто мог отнести его к таковым.
В вызволение Фили из-под стражи главную лепту внесла Анна. Во всех смыслах. И деньгами, и ходатайствами разными. Вступив в управление постоялым двором, она всячески старалась создать среди песчанских жителей добрую репутацию о своем заведении, что в какой-то мере ей удалось.
А посему Анна, к тому же находившаяся снова в тягости, несколькими вечерами прошла по дворам, склонив десятка полтора сельчан составить «приговор с утверждением» — прошение за своего сожителя. Мол, никоим образом Цупко Филипп с уголовными преступниками не связан, и добропорядочные домовладельцы Песчанки ходатайствуют об его освобождении.
Обивавшую пороги односельчан Анну не столь уж волновала дальнейшая судьба погоревшего на кражах сожителя. Но, как ни крути, любое подозрение, худая молва и пересуды о Филе волей-неволей падали и на ее голову. Отпугивали народ от заежки, что и без того скромные доходы от постоя сокращало.
А доходы стали для Спешиловой смыслом жизни. Утратить приобретенный и нарастающий достаток она не желала ни в коем разе.
Слабоумного Мишку из города забрала, посадила у себя на постоялом дворе унты шить да катанки подшивать. Какая-никакая, а копейка в семью.
Опустевший читинский дом на углу Нeр-Заводской и Кабанской улиц остался в полном распоряжении выпущенного из тюрьмы Филиппа. Мелькнула разок у Анны шальная мысль дом на Новых местах продать, но за такое Филя с Ляксей Андреичем не помиловали бы…
День за днем Анна с горечью убеждалась, что сожитель — не хозяин. Не было в Филиппе этой жилки, столь необходимого Анне мужицкого настроя на укрепление собственного хозяйства. Ей не раз уже приходилось нанимать работников для ремонтов: то или другое подправить на постоялом дворе. И, понятное дело, тратиться на чужих самогоном и копейкой. Если бы сожитель еще не притаскивал по ночам барахло да не давал денег… Ну и боялась, конечно, Анна каторжного варнака — зарежет, если что, как курицу!
Насчет отсутствия «хозяйственности» у Филиппа Анна не ошибалась. Так оно и было. Годами выработанная привычка жить за счет других, тащить для своей пользы все, что близко и плохо лежит, — эти, укоренившиеся в сознании и образе жизни Филиппа Цупко понятия, уводили его все дальше и дальше по кривой дорожке. Наличие домовитой сожительницы вполне устраивало. Постоялый двор, которым заправляла Анна, стал для Фили и берлогой, и вертепом.
Надежды Анны, что сожителя могут хоть в чем-то настроить на семейный лад народившиеся от него ребятишки, — так надеждами и остались.
Увы! Что подросшая Валюшка, что крепенький Кешка… Папашка вспоминал о них лишь в крепком подпитии: хватал на руки, подбрасывал к потолку, страшно хохотал. Дети его боялись, чувствовали холод и равнодушие.
Когда Анна разрешилась от бремени мальчонкой, сожитель заявился только на крещение, буркнул, чтобы назвали мальца Иннокентием. Сунул годовалой дочке глазированный пряник, густо облепленный махорочной крошкой, хмыкнул, глянув на орущего младенца, и — подался в большую пятистенку постоялого двора.
Там он быстро напился, горланил с мужиками песни, потом с кем-то полез в драку, а после мертвецки валялся на грязной соломе под навесом конюшенного сарая.
В полдень следующего дня, отныряв лохматой головой в бадью с квашеной капустой, Филипп долго сидел на скамейке у избы, сумрачно выковыривал ошметки капусты из свалявшейся бороды, тоскливо пялил мутные глаза на дорогу. А к ночи, так ни слова ни проронив, подался в город, благо конная оказия подвернулась. Анна знала, что первым делом Филипп нырнет к Бизину, на опохмелку.
Глава пятая
1
Настоящий закоперщик приобретения в аренду постоялого двора, старик Бизин, пока здесь и не бывал. Это Филя часто терся средь мужиков-постояльцев, заводил с ними разговоры, балагурил и выпивал. Если не нажирался вусмерть, то вваливался в светелку к Анне и долго, по нескольку раз удовлетворял мужскую похоть, иногда и сапоги не скидывая. А поутру обычно подсаживался к ночевщикам на подводу, ехал с ними до Читы.
Филипп гулял с мужиками на заежке чаще всего за их же счет, но мог и приказать Анне выставить водки или спирту и закуски, а то и комнату в «барской» светелке отдать в ночевку задарма каким-то темным личностям. Понятно, что все это приносило только расходы, и поэтому злило Анну до неимоверности.
А на днях сожитель пожаловал с двумя милиционерами. Угодливо перед ними суетясь, распорядился «нумер» им предоставить. На Анну цыкнул страшно, когда она было с расспросами сунулась.
Лишь после, ночью, оторвавшись в насыщении от женских телес, свернул цигарку, пыхнул на Анну вонючим самосадом и многозначительно пояснил:
— Застава милицанерская тут у нас будет стоять, поняла? Комнатку им дай поутру другую, просили с окнами на тракт… Денег, слышь, не бери. Цыц, сказал! Не бери! Наоборот, дура, потчуй эту братию чаем и стряпней и поласковее будь! Уразумела? Поласковее и поприветливее… Смотри, Нюра!..
— Но… Мне чины твои милицанерские всех постояльцев на сто верст в округе распугают! — возмущенно вскинулась Анна.
И тут же получила такой тычок под сердце, что дыхание закупорилось.
— Ты чо-о, гад такой, ох, вытворяешь! — сдавленно захрипела она. — За дармоедов своих ратуешь, а не за деток родимых…
— Замолкни, дуреха чертова! — Филипп приподнялся на кровати, прислушался. — Тихо, лярва!
Страшно округлив глаза на побитом оспой лице, затопорщил неопрятные рыжеватые усы и бороденку.
— Милицию задобрить надо, показать расположение властям! — Филипп перешел на едва слышный шепот. — Вчерась, слышь, благодетель твой влип…
— Ох, доигрались, окаянные!
— Нишкни, дура!
Филипп испуганно оглянулся на дверной проем, прислушался, неприятно обхватил пятерней Анну за подбородок.
— Сам в толк не возьму, какая Андреичу, мать его так, шлея под хвост попала! Они вчерась с Витюхой Павловым прибрали… нашли, то бишь, четырех приблудных коней, а им кражу пришили. От так! Сидят теперя в кутузке, кукуют… Не обошла ангела-благодетеля неминучая!
