Даже и пытаться не буду.
X. ПРАВО
Сущность неуловимая, право - как мне описать, что оно такое? Статьи закона или же смысл, вкладываемый в них судьями, или, может, не судьями, а присяжными? Прецедент? рассматриваемый случай в юридическом его значении? буква или практика? Кажется, мне безразлично, что оно собой представляет - право.
Хотя, что говорить, мне не все равно, как можно повернуть закон, только интерес этот сугубо профессиональный, чистая любознательность, не больше. Ну, к примеру, подарили мальчику игрушечный трактор, и, заводя игрушку ключиком, он кладет поперек ее пути книжку. Трактор без труда через эту книжку переползает. Тогда мальчик ставит поверх книжки еще одну. Тут уж трактор преодолевает преграду с трудом. Ладно, первая книжка раскрыта, вторая к ней прислонена, а чтобы держалось, сзади мальчик поставил еще свой башмак. Трактор старается изо всех сил, пыхтит, жужжит, напрягается, но вот опрокинулся на скалу, как черепаха, - крутятся гусеницы. А мальчишка уже опять рисует или ребус разгадывает, причем на лице у него ничего не прочтешь. Вот так-то, сэр, о чем это вы, о праве? - понятия не имею, что это за штука такая.
Вы, возможно, по примеру капитана Осборна вообразили, что обо всем на свете у меня есть собственные мнения, причем нелепые. Думайте как хотите. Хотя вообще-то я большей частью никакого мнения не придерживаюсь, просто поступаю, как нахожу нужным, а другие высказывают разные взгляды. Это я вот к чему: закон воспрещает поступать так-то и так-то и предписывает действовать, наоборот, вот этак, только к деяниям человеческим ни запреты такие, ни рекомендации чаще всего неприложимы. Но и то сказать, деяния эти, которых закон не предусмотрел, все равно с законом, несомненно, связаны и даже им обусловлены, только статьями, относящимися к другим случаям. Допустим, запрещено убивать, застав кого-то совершающим противоправное деяние. Или возьмем самоубийство; противоправно оно или нет - на сей счет мнение у меня отсутствует, однако я держусь определенного мнения относительно нескольких других вещей, и по этой вот причине оказалось возможным, чтобы в 1937 году я задумался о самоубийстве, решился на него даже.
Вот так. Стало быть, никакого общего суждения о том, что такое право, юстиция и прочее, у меня нет, а если иной раз я ставлю на их пути маленькие препятствия вроде книжки или какой-нибудь там судебной казуистики, то делаю это исключительно из любопытства: справятся? не справятся? И когда механизм права, как тот игрушечный трактор, беспомощно опрокидывается, я, просто это для себя отметив, с выражением полного равнодушия продолжаю заниматься своими "Размышлениями" или лодкой своей. Выиграю я дело или не выиграю, в общем-то мне совсем не важно, секрета из этого для своих клиентов я, кажется, никогда не делал. Ко мне обращаются, вообще прибегают к закону, поскольку считают, что у них серьезное дело, но это клиенты так считают. А закон и сам я полностью беспристрастны.
И еще одно замечание, прежде чем я растолкую, в чем там была вся штука с этим завещанием Гаррисона Мэка-старшего: если вам еще не надоела эта глава, вы, должно быть, уж беспокоитесь, и с полным на то основанием конечно, - как же, мол, так, при таком вот отношении, безответственном, надо сказать, отношении, пострадать ведь могут невинные, а провинившиеся еще и выгоду извлекут. Неужели и это вам все равно? Да, отвечу, бывает, что невинные в суде проигрывают, хотя не так уж часто, зря вы разволновались. И не скажу, чтобы такой исход меня совсем не волновал, нет, я непременно подобные случаи для себя отмечаю, только не с тем, чтобы негодовать да возмущаться. В некоторых обстоятельствах - потом объясню в каких - меня и самого просто подмывает сделать гадость ни в чем не провинившимся, вместе с толпой швырнуть камень в какого-нибудь бедолагу-мученика. Безответственность? - ну конечно безответственность, она мое главное и определяющее свойство, я этого и не скрываю, напротив, настаиваю, что это так. И быть по-другому не может.
Я уже говорил, что меня не слишком заботило, получит Гаррисон свое наследство или не получит, хотя, если бы получил, мой счет увеличился бы тысяч на пятьдесят, а то и побольше. Дело это где угодно, кроме как у нас, сочли бы совершенно невероятным, да и у нас оно привлекло внимание, в мэрилендских газетах о нем писали порядочно.
К старикану Мэку я проникся самым горячим восхищением, хоть мне и не довелось с ним познакомиться, - он умер в 1935 году, в последние годы все больше слабея физически и умственно. Состояние он сколотил изрядное: акции компании "Мэковские огурчики" - 58 процентов от всего ее капитала, миллиона два в благополучные времена; акции разных других концернов, и побогаче, и поскромнее, просторный особняк в Ракстоне, еще один на побережье в Вест-Палм, коттеджи в Новой Шотландии и Мэриленде (включая тот, где меня соблазнили), превосходно работающие фермы, особенно специализирующиеся на огурцах, которые потом мариновала мэковская компания, да, наверно, несколько сот тысяч наличными, да еще всякие там автомобили, яхты с каютами, лошади, собаки, наконец, президентский пост в маринадном тресте - а как же, акций-то больше половины у него, - и, значит, жалованье в двадцать пять тысяч ежегодно. Уж само собой, многие со всех ног помчались в суд ради прав на такое-то наследство.
Среди разнообразных качеств Гаррисона-папы три в данном случае оказывались особенно важны: деньгами своими он пользовался как дубиной, пуская ее в ход, чтобы родня не забывалась; у него была явная мания составлять и переделывать завещания;
и он, особенно под конец, крайне ревниво относился ко всему вырабатываемому его мозгом и телом, не позволяя ничего уничтожать.
Если помните, в 1925 году, когда я познакомился с младшим Гаррисоном, он переживал увлечение коммунизмом, ввиду чего папа лишил его наследства. Похоже, такое вот лишение прав или хотя бы угроза их отобрать были у старика излюбленной дисциплинарной мерой, применяемой и к сыну, и к супруге. Юный Гаррисон предпочел Дартмут университету Джонс Хопкинс, выбрал журналистику вместо бизнеса, сделался коммунистом, а не республиканцем - и, пожалуйста, никакого наследства, пока не исправится. А мамаша Мэк вздумала прокатиться по Европе, когда надо бы сидеть на Вест-Палм, да к тому же игристое шампанское любила больше, чем виски с содовой, равно как Далэни-вэлли больше, чем Ракстон, а Рузвельта с Гарнером предпочла Гуверу с Кертисом, - все, наследства ей не дождаться, если не покончит со своими нетерпимыми заблуждениями.
Эти кары и отпущения грехов, конечно, сопровождались переделками завещания, а кроме того, последнюю волю приходилось часто изменять из-за обстоятельств, семейной жизни не касавшихся. Загородный клуб принимает в члены кого-то, кто старику не нравится, стало быть, ни цента этот клуб не получит. Водитель грузовика взял да переехал инспектора, проверявшего, не перегружена ли машина бочками с рассолом, значит, надо помочь водителю в суде и недвусмысленно его поощрить, что-нибудь отказав. После того как старичок преставился, в сейфе у него оказалось семнадцать юридически безупречных и очень подробных завещаний, следующих одно за другим в хронологическом порядке, причем в каждое из них было вложено столько души, что ни одно старик просто не мог швырнуть в камин.
Ситуация небанальная, однако сама по себе она не создала бы в суде сложностей, ибо при наличии нескольких версий завещания представляющим последнюю волю усопшего закон признает самое позднее по времени, если нет каких-то особых причин этому завещанию не доверять. К тому же каждый новый вариант содержал недвусмысленные указания, что предшествующие аннулируются. Увы! С завещанием мистера Мэка особые причины появились. В последние годы ухудшалось не только его физическое здоровье: артрит - лейкемия - могила, ухудшилось и его умственное состояние, а именно: будучи относительно нормальным, папаша Мэк помаленьку сделался сильно странноват, а под конец впал в явный идиотизм. Пребывая на первой из этих трех стадий, он просто одарял родичей и окружающих, а потом все у них отнимал; с началом второй он перестал являться на службу, от горничных требовал не только заботы, но и удовольствий, а также ничего не позволял выбрасывать из им созданного, включая остриженные волосы и ногти, урину, фекалии и завещания; третья стадия означала, что он уже едва способен передвигаться или изъясняться, совершенно не контролирует функции тела и никого не узнает. Стадии эти, разумеется, переходили одна в другую без драматических кульминаций, вяло и незаметно.
Из семнадцати завещаний (а их, будьте уверены, существовало намного больше, семнадцать - это составленные с того времени, как у старика обнаружилась мания сохранять абсолютно все, ему принадлежащее) только два первых относятся к периоду, когда вопросов относительно его умственной полноценности в общем-то не возникало, то есть до 1933 года. Первое из них примерно половину оставляет Гаррисону-младшему, а другую мамаше Мэк в том случае, если она сумеет доказать суду, что не притрагивалась к игристому шампанскому с 1920 года. Эта бумага датирована 1924 годом. Вторая, под которой стоит дата 1932, оставляет половину наследства миссис Мэк безоговорочно, а другую Гаррисону, но при условии, что в суде он докажет: в течение пятилетнего испытательного периода 1932-1937 гг. Гаррисон поступком, словом или письменным заявлением ни разу не выказал своих коммунистических симпатий и не предоставил иных свидетельств, которые логично было бы истолковать в таком духе. Кстати, примерно то же самое условие фигурировало и в большинстве последующих версий завещания.
