«Вокруг [Вестминстерского] аббатства есть много страшных дорог и тропинок. За Риджент-стрит и Оксфорд-стрит стоят ряды домов, где ютятся самые обездоленные жители Лондона. В Кенсингтоне, Белгрейвии, Уэстбурнии и Риджентс-парке, вдоль дороги на Шордитч, есть жуткие трущобы».[164]
За рекой, в Бермондси, возле зловонных кожевенных фабрик, на Джейкобс-Айленде, стояли дома «с деревянными галереями и спальнями на сваях, нависшими над темной водой… Шаткие мостки… были перекинуты через канавы… [откуда брали] воду для питья и стирки [и сбрасывали экскременты]».[165]
Однако часть той территории, которую мы сейчас называем Ист-Эндом, была не такой ужасной. В Бетнал-Грине семья из четырнадцати человек жила в трехкомнатном «особняке», построенном в свободное время главой семейства и его отцом. Разумеется, там было тесно, но «как и в любом здешнем доме хозяева держали свиней, либо кур или уток, а иногда и всех сразу» — этот сельский налет укреплял финансовое положение семьи.[166] Другие районы тоже имели свои отличительные черты. Ткачи из Спитлфилдса, где шелкоткачество пришло в упадок, издавна славились своей любовью к цветам, еще в 1849 году в некоторых дворах «росли разноцветные георгины».[167] В то время Савил-роу играла роль современной Харли-стрит, там жили известные врачи. В пригородах можно было встретить как богатые, обсаженные деревьями авеню (Сент-Джонс-Вуд, Клапам, Илинг и Кенсингтон), так и длинные двухэтажные террасы Хакни и Брикстона. И еще: «Здесь в Лондоне, есть целый квартал, который называют „австралийским“, там живут люди, сделавшие состояние в Виктории или Мельбурне».[168] К сожалению, автор не указал, где именно.
* * *
Новая столичная полиция быстро приобрела репутацию эффективной и неподкупной. Туда набирались мужчины не ниже 5 футов 8 дюймов ростом, физически крепкие и в основном грамотные. Они выделялись в толпе благодаря форме, а цилиндры из лакированной кожи, которые в 1860 году были заменены привычными шлемами, защищали их и придавали солидность. Каждый полицейский имел при себе дубинку, фонарь и трещотку — вроде тех, что мы слышим на футбольных матчах, — чтобы предупреждать коллег о преступниках. Они патрулировали свои участки со скоростью две с половиной мили в час, регулярно встречаясь с полисменом соседнего участка, проверяли, надежно ли заперты двери, освещали темные углы, чтобы убедиться, что там нет воров или беспризорников. Они держались поближе к краю тротуара, чтобы им на голову не вылилось содержимое ночных горшков, опорожняемых с верхних этажей.
Полисмены не имели права утолять голод в пабах. В кармане у них лежал сверток с едой, а жажду они утоляли из общественных питьевых фонтанов. (Возможно, так было в идеале, а в действительности стражи порядка не всегда оставались глухи к призыву гостеприимной поварихи перекусить у нее на кухне — к тому же, при этом они оставались в пределах своего участка). С появлением полиции число зарегистрированных преступлений резко снизилось. Возможно, благодаря мудрому решению сосредоточить внимание на преступлениях, представляющих опасность для людей и собственности, вместо того, чтобы гоняться за мальчишками, звонившими в двери или запускавшими волчки на улицах. Между шайками преступников, армией проституток и полицией сохранялось шаткое равновесие, которое устраивало обычных граждан, не считая адвентистов седьмого дня, яростно требовавших от полиции ужесточения законов, запрещавших воскресную торговлю и развлечения.
Полицейским полагалось быть готовыми к проявлению насилия. В один из вечеров инспектор полиции потребовал от проститутки по прозвищу Косая Бет не приставать к прохожим в Клапам-парке. «У нее был пропитанный хлороформом платок, она мгновенно прижала его к лицу инспектора, и тот моментально потерял способность к сопротивлению. Потом она сняла с него часы и только собиралась улизнуть, как ее задержали два сыщика, стоявшие в кустах, и доставили в участок».[169] Однажды всего шесть полицейских усмирили толпу взбунтовавшихся ирландцев из Саффрон-хилла. Один из полицейских зарядил свой пистолет красным порошком и выстрелил в приближавшегося к нему «огромного детину». Тот рухнул, и толпа, увидев его красное лицо, отступила при виде крови. Пострадавший был доставлен в больницу Св. Варфоломея, находившуюся за углом. Там ему вымыли лицо, и он пошел своей дорогой, задумчивый, но невредимый.[170] Тогда же были предприняты первые попытки регулировать движение, которые произвели большое впечатление на Ипполита Тэна: «На углу Гайд-парка я наблюдал за полисменами на дежурстве… они всегда молчат: если в уличном движении происходит затор, они просто поднимают руку, чтобы остановить кучера, и опускают ее в знак того, что можно двигаться дальше. Кучера подчиняются им мгновенно и без слов».[171] В таких местах, как расположенная в Сити площадь Банк, отсутствие регулировщиков чувствовалось очень остро — возможно, власти Сити могли заметить, где терпят поражение.
Пожарная служба также остро нуждалась в централизации. Приходская система была настолько неэффективной, что страховые компании создавали свои пожарные бригады, которые срочно выезжали на пожар — и тратили время, чтобы проверить, застраховано ли строение в их компании. И если нет, уезжали. В отдельные годы в Лондоне насчитывалось до 150 приходских пожарных команд, не считая семнадцати прочих.[172] Страшный пожар на Тули-стрит, случившийся в 1861 году, доказал необходимость сильной единой системы, способной реагировать на любой вызов из любой части Лондона, однако Столичная пожарная команда была создана лишь в 1865 году. Чтобы запрячь лошадей и подготовиться к выезду, команде требовалось от трех до семи минут, а экипаж мчался по улицам с бешеной скоростью десять миль в час. Однако даже при напряжении всех сил и отсутствии дорожных помех, доблестным пожарным требовалось около получаса, чтобы прибыть на пожар всего в миле от них.[173]
* * *
В ту пору, когда Лондон был моложе и меньше, чистая питьевая вода была доступна любому горожанину.[174] Однако к девятнадцатому веку она стала роскошью. Путеводитель 1849 года предупреждал приезжих, чтобы они «не пили плохую воду, доставляемую в домашние хранилища из Темзы. Хорошую питьевую воду можно найти в каждом квартале, послав кого-нибудь к роднику или колонке»[175] — в некоторых тропических странах до сих пор пить можно только воду из бутылок. Но в позапрошлом веке в родники и колонки, призванные снабжать всех питьевой водой, вода попадала уже загрязненной нечистотами из выгребных ям, становившихся все глубже по мере того, как заполнялись старые. На низком южном берегу Темзы проблема стояла особенно остро. Там местные жители давно перестали пользоваться акведуками, служившими их отцам и делам; из них пили воду только неимущие прохожие, не подозревавшие о ее вредных свойствах.[176]
В 1847 году Эдвин Чедвик указал на огромное значение канализации, сбора мусора и улучшения источников питьевой воды для общественного здравоохранения, последний пункт он признал «абсолютно необходимым». Но почему-то ничего так и не было сделано. (Чедвик, блестящий организатор здравоохранения, был бы известен не меньше Брунеля или Базалджетта, если бы не ссорился со всеми, с кем работал, поэтому немногие из его идей были осуществлены при его жизни.) Помимо местных источников, воду разного качества доставляли восемь коммерческих компаний. Они нередко прокладывали трубы рядом с выгребными ямами и под дорогами. Если те давали течь, то полученная смесь могла оказаться смертельной.[177] Попытку фильтровать воду предпринимали всего три компании. Восточная лондонская компания по водоснабжению утверждала, что пропускает воду через поля фильтрации в Ли-Бридж (эти поля больше не используются, но сохранились как прекрасный заповедник дикой природы), однако, несмотря на эти утверждения, два клиента обнаружили в своих водопроводных трубах угрей.[178] Северные пригороды брали воду из Чадуэлла, Ли и Нью-Ривер, которые прежде, чем достичь Лондона в относительно чистом состоянии, протекали через десяток деревень. Южные районы снабжались из заполненной нечистотами Темзы. По словам Мейхью, «мы пьем раствор наших собственных фекалий».[179]
Эти различия бросаются в глаза при рассмотрении заболеваемости холерой — болезнью, вызванной некачественной водой. Во время страшных эпидемий девятнадцатого века число смертей от холеры на южном берегу Темзы в три-четыре раза превышало то же число на северном.[180] В частные дома вода подавалась с перебоями, а по воскресеньям не подавалась вовсе. Бедняки хранили воду в любых емкостях, которые им удавалось раздобыть, и устанавливали их во дворе, недалеко от отхожего места. Когда вода кончалась, люди шли к ближайшей реке или каналу — разумеется, грязным, — туда же выливали ночные горшки. В Степни, бедном районе на берегу Темзы, было зарегистрировано 22 случая смерти от холеры — в стольких же ярдах находился канал Риджентс.[181]
