– Не видела, что передавал.
– А портфель у него с собой был?
– У кого? У этого второго?
– Да.
– Был, – ответила официантка и крикнула кому-то: – Сейчас иду!
– А у инженера? У него ничего с собой не было?
– Портфеля, кажется, не было, – припоминала она. – Нет, конечно, никакого портфеля, только папка. Такая с бумагой, с листами бумаги, может быть, он собрался кому-то писать, но не писал, потому что пришел этот второй. Тогда он эту папку положил на стул. Туда. – Она показала на столик в углу.
– А куда положил портфель тот, другой? Тоже на стул?
– Не помню, но возможно.
– На тот же самый стул? – Ком в горле колотился все сильнее. Лазинский говорил с таким трудом, что официантка рассмеялась:
– Боже, как у вас в горле-то пересохло.
– От дыма, – отмахнулся Лазинский и еще раз спросил, на какой стул.
– Кажется, на тот же самый, – все смеялась она. – Нет, правда, не припомню.
Лазинский, кивнув головой, поинтересовался:
– Он грассировал, когда заказывал сосиски с хреном?
Официантка глянула на него так, словно он прилетел с Луны, пришлось пояснить:
– Ну, на «р» картавил – это называется грассировать, понимаете?
– Нет, он хорошо говорил, ясно.
– По-чешски?
– Это почему же? По-словацки говорил.
Лазинский достал фотографию Иоганна Шнирке сорок восьмого года. Молодое лицо доверчиво смотрело в объектив.
– Этот постарше был, не такой мальчик, – сказала официантка. – Но очень может быть, что когда-то… Глаза вроде те же.
– Да?
– Но у этого волосы погуще.
Вечерело. Гнали коров. Коровы позванивали колокольчиками. Около тротуара стояла запыленная служебная машина. Стало прохладнее, после дневной жары можно было уже дышать. Горы потемнели.
Эдита Бачова поднимала шторы, Лазинский увидел загорелые руки и запрокинутое загорелое лицо. Его вдруг охватила тяжелая усталость, он гнал ее от себя и мысленно все повторял ответы официантки; потом спросил, когда ушел тот, второй… С трудом сдержался, чтобы не назвать его прямо – Шнирке. Официантка ответила, что вроде бы в четверть первого. В это время обычно уходит большая часть посетителей.
– На поезд, на автобус?
– На поезд, в город.
Шум стада усилился. Лазинский влез в машину и приказал:
– На минутку к станции, потом домой.
Горы стали лиловыми. Эдита Бачова ощутила легкий вечерний ветерок. «Победа» с толстым капитаном исчезла за домами. Эдита проводила ее взглядом и, не в силах ни о чем думать, закрыла окно, хотя надо было проветрить, изгнать из комнаты табачный дым.
Коробка от сигарет лежала на столе. Она взяла ее и, убедившись, что коробка пуста, равнодушно скомкала и опустилась в кресло.
Дежо всегда сидел напротив. Иногда он был весел, и Эдита знала, что он выпил в эспрессо. Каждую среду и субботу, стоя у окна, она ждала его. Останавливался «трабант». Инженер, если не шел в эспрессо, то через минуту после того, как хлопала дверца машины, уже стучался в дверь. Так было когда-то – последнее время он обязательно сначала заходил в эспрессо, к ней приходил уже веселым, на лице красные пятна. Эдита делала вид, что не замечает, боялась укорять, лишь один раз, не выдержав, воскликнула:
«Не пей!»
«Хочу быть веселым! – ответил он. – Когда-то мне было весело и без вина».
Она вспомнила, как, произнося это, он щурил глаза.
«А сейчас нет?»
«Уже давно нет. Одиночество, но что ты об этом знаешь, ты ведь никогда не была одна».
«Была… Всегда, заслышав шум самолета, я дрожала, волнуясь за мужа…»
«Это страх, а не одиночество», – отвечал Голиан.
«Возможно, но разве страх не хуже?»
Она засмеялась. Взглянула ему в лицо и увидела под прикрытыми веками погасшие, усталые глаза.
«Бояться за кого-то лучше, чем не иметь за кого бояться, – сказал он. – Но разве ты это можешь понять: ведь одиночество – это когда не за кого больше бояться. Одиночество намного хуже».
Она раздраженно спросила:
«Ты одинок?»
Он кивнул.
«Разве нет меня?»
Он схватил ее за руку.
«Есть, в том-то и дело, что есть. Но за тебя мне не надо бояться».
«Почему? Ведь я могу встретить другого. Ты человек разведенный, тебе хорошо известно, как это бывает».
«У меня такого не было».
Эдита судорожно сжала смятую коробку от сигарет. Ее душили рыдания. Сейчас ей тяжелей, чем после гибели мужа. Ведь лейтенанты, летающие на реактивных самолетах, очень молоды и чудовищно смертны… Но Голиан не был молод, да и она уже немолода.
– Молод, – всхлипнула она. – Немолода! – Сейчас в ней бились лишь эти два слова.
Позже, быть может через час или еще позже, глубокой ночью, мозг пронзила страшная мысль: «Купальник! Сухой! Он сохнет плохо, всю ночь, а иногда и день. Мой купальник сухой!»
Купальник висел на веревке в ванной. Эдита намочила его, отжала и повесила на то же самое место, где он висел раньше.
Вернувшись в кабинет начальника, Лазинский увидел, что Бренч что-то записывает, а Шимчик сидит и спокойно диктует, потирая мягкими руками лицо. Молоденький лейтенант выглядел растерянно. «Наверняка собирался в кино, – рассудил Лазинский, – на фестиваль, какая-то итальянская комедия, наверное, и свидание назначено, а старик его перехватил; вчера он был уверен, что сегодня будет спокойный день, – как он ошибся!»
Шимчик додиктовал, отпустил Бренча и попросил Лазинского сварить кофе, а сам рассеянно наблюдал, как тот достает из секретера кипятильник и ложечку, розетку с сахарным песком и банку с кофе. Лазинский стал наливать в кофейник воду, Шимчик сказал:
– Майор придерживается такого же мнения!
– Как вы?
– Как вы, если вы включаете в это дело Шнирке. Товарищ майор верит в его приезд в Чехословакию, ищет зависимость между ним и гибелью Голиана. Да и все, что связано с хлорэтаном, ему абсолютно ясно… Положа руку на сердце, ведь и вы так считаете?
Он заморгал глазами, и Лазинскому показалось, что капитан над ним подтрунивает. Лазинский отвернулся и стал смотреть на кофейник.
– Да, – сказал он задумчиво, – только я не считаю, я знаю!
– Что же вы знаете?
– Что Шнирке здесь, у нас, в Чехословакии, и что необходимо немедленно звонить в Прагу, чтоб его сняли с какого-нибудь скорого. Если только сейчас отправляется какой-нибудь международный. Если нет, пусть ждут завтра утром после десяти на Главном вокзале у западного экспресса. Отходит в десять сорок пять через Хеб в ФРГ. Полагаю, что Шнирке изберет именно его.
– Так уж и его! У него что, на бензин не хватает? А что если, скажем, он едет на автомобиле? Под чужим именем, с фальшивыми документами?
– Он едет поездом, – настаивал Лазинский. – Я знаю.
– Смотрите, вода выкипит, – сказал Шимчик. Лазинский будто не слышал. Он пристально смотрел на капитана. Лицо Шимчика словно окаменело, запавшие серые глаза сузились.
– Выкипит вода, – повторил Шимчик скрипучим голосом.
Лазинский приготовил кофе. И сказал еще раз:
– Надо звонить в Прагу.
– Добро. Позвоню. Но, позвольте мне узнать, зачем?
– Я уже сказал, Шнирке – здесь. Сегодня его видели.
– Кто и где? Одного слова «видели» очень мало.
– Одна официантка. Мы только вернулись из Михалян, я заходил в эспрессо, что напротив Бачовой. Голиан был там сегодня, выпил пива и граммов пятьдесят чего-то крепкого – но не один, а со Шнирке. «Мужчиной лет тридцати – тридцати пяти», как говорит официантка. Я показывал ей его фотографию.
– И она его узнала?
Шимчик держал ложку над розеткой с сахарным песком. Его пальцы вздрагивали. Лазинский утвердительно кивнул.
– Она сказала, что вполне возможно.
– Что это тот же самый человек, который изображен на фото?
– Да. И что он разговаривал с Голианом. Видела, как они на прощание пожимали друг другу руки. После того как инженер ушел, Шнирке читал какую-то бумагу, которую, вероятно, передал ему Голиан.
– Вероятно?
Ложечка зачерпнула сахару и опустилась в чашку с кофе.
– Этого она не видела, – ответил Лазинский. – Но это еще ни о чем не говорит. Первым в эспрессо вошел инженер, минут через пять – Шнирке. Сомневаюсь, что в руке он нес бумагу. Хотя бы потому, что у него был портфель. И эта бумага лежала не в портфеле, а в бумажнике.
– Гм… – Лицо капитана смягчилось, пальцы больше не дрожали. – Что еще?
– Я утверждаю, что и мы видели Шнирке.
– Где? В Михалянах или здесь?
– Здесь, на вокзале. Он выехал поездом двенадцать тридцать одна из Михалян и в тринадцать ноль-ноль был здесь. В пятнадцать ноль пять сел в пражский скорый, а мы как раз в это время торчали в зале. Вы курили, мужчина, не подозревая, кто мы, попросил у вас огня. Я посмотрел на него. Когда поезд ушел, я сказал вам, что это мог быть и Шнирке.
– Эдакая заурядная физиономия с портфелем и плащом-болоньей?
– Да, – подтвердил Лазинский и сел. – Официантка из эспрессо видела и то и другое.
