– Сколько хотите? – спросил Шнейдерман.
– Трусы вождя в цене не падают: три тысячи, – безапелляционно заявил доцент.
– Сто рублей и оплата транспортных расходов на двоих в оба конца, – предложил Боб Иванович.
– Пятьсот и оплата на двоих в оба конца.
Покупатель подумал и согласился.
– Девятьсот восемьдесят, будьте добры, – быстро подсчитал младший.
– Многовато за дорогу просите, – возразил Шнейдерман. Но продавец без кепки был готов к ответу:
– На двоих метро, автобус, электричка – двести сорок. Умножаем на два конца. Получается ровно четыреста восемьдесят. Или вы можете посчитать по-другому?
Шнейдерман попросил подождать, открыл дверь, вошел в квартиру и позвонил Вараниеву. Тот выслушал и посоветовал брать. Трусы были куплены. Когда новый обладатель раритета отсчитывал деньги, человек в кепке обронил фразу, значение которой Боб Иванович понял спустя некоторое время:
– По пятьсот за килограмм – на вес возить будем…
– Спасибо, пока достаточно, – поблагодарил Шнейдерман.
Перед уходом продавцы предложили обменяться номерами телефонов, что и было сделано.
Вскоре в квартиру Боба Ивановича позвонили вновь.
– Кто там? – спросил он.
– Скажите, трусы здесь принимают? – отозвался из-за двери осипший мужской голос.
– Показывайте, – предложил Шнейдерман очередному бизнесмену.
Средних лет коренастый мужик держал товар в руках. Сразу было видно, что трусы – другие. Они были черного цвета и замысловатые – с кармашком внутри. «Что же туда класть предполагалось? Для пенсионеров, что ли?» – размышлял Шнейдерман. Рассматривая товар, он без труда определил, что фасон укороченный и расклешенный.
– Брать будете? – последовал вопрос.
Шнейдерман задумался. Спросил:
– Сколько?
– Пока одни. Под заказ привезу партию, – ответил незнакомец.
– Стоят сколько? – чуть повысив голос, уточнил Боб Иванович.
– Три тысячи плюс дорога туда и обратно, а это электричка, метро, автобус. Стало быть, двести сорок рубликов дополнительно, – сообщил продавец.
Шнейдермана осенила догадка: товар поступает из одного источника.
– Послушайте, – обратился он к визитеру, – хочу предложить вам сделку: я плачу три тысячи – вы говорите, откуда трусы.
Гость оказался неплохим психологом. В результате торгов сошлись на пяти тысячах, и Шнейдерман получил координаты: «Кочки Леминские. Найти Леонида Васильевича». Хотя время приближалось к вечеру, Боб Иванович не мешкая отправился по указанному адресу и через час с небольшим был на месте.
Здание располагалось в парке, было оплетено строительными лесами, по которым ходили рабочие, явно не славянской внешности. Найти указанного человека труда не составило – Леонидом Васильевичем звали завхоза. Он оказался словоохотливым и простым в общении, поэтому Шнейдерман не стал начинать разговор издалека, а напрямую изложил суть дела. Выслушав про будущий музей, про необходимость сбора материала и трудности с поиском подходящего здания, завхоз проникся желанием помочь товарищам и предложил забрать самовывозом весь интересуемый материал. Он рассказал, что во время ремонтных работ рабочие нашли в подвале деревянный двухметровый короб, а внутри битком набито это барахло. Выбрасывать было жалко, продать не получалось, вот Леонид Васильевич и пустил слух на блошином, что в Кочках трусы Ильича можно получить бесплатно, надо только приехать. Недели три прошло – ни один желающий не пожаловал, а тут – как прорвало: за день с пяток покупателей наведались. Один даже обещал вернуться, если товар пойдет.
Шнейдерман дал сторожу три тысячи и попросил никому больше не продавать – сам приедет на грузовике и все заберет по сто рублей за штуку. Завхоза такое предложение вполне устроило, и он пообещал неделю хранить добро.
Довольный, Боб Иванович вернулся домой ночью и обнаружил две записки, воткнутые в зазор между дверью и косяком. Они были примерно одного содержания – предлагали трусы.
Перед сном уставший Шнейдерман говорил по телефону с Вараниевым, рассказал о покупках, о поездке в Кочки. Высказал кое-какие соображения по дальнейшим планам, отругал Макрицына:
– Ну не сукин ли сын? Не свой адрес дал, а мой. А если бы я не съездил, представляешь, что бы здесь творилось?
Вараниев, выслушав товарища, дал разрешение потратить из партийной кассы необходимую сумму денег.
* * *
Ганьский в обед позвонил Марине и замер от волнения, уловив в ее голосе радость. Договорились провести вечер вместе – пойти на спектакль или послушать музыку.
Встретились у памятника Маяковскому.
– Надеюсь, ты не разочаруешься в моем выборе: купил билеты на Восьмую симфонию Малера в зале Чайковского, – сообщил Ганьский.
Марина ответила, что с музыкой Малера знакома мало, и ей будет интересно.
Симфония даме понравилась.
А после концерта они гуляли на Красной площади. Как-то незаметно Марина взяла Ганьского под руку. Им было хорошо вдвоем.
– Это твоя любимая симфония?
– Одна из любимых, – ответил Аполлон.
– И мне понравилась.
Ученый все больше и больше привлекал женщину. Марина не решалась спросить о его прошлом, а Аполлон почему-то не затрагивал эту тему, не проявляя повышенного интереса к тому, что было у нее за плечами. Собственно, оригинальности в ее прошлом он и не нашел бы. Любовь, свадьба, ребенок, разочарование, развод. С тех пор практически одна. Банальная история.
Аполлон Юрьевич предложил посетить то же самое кафе, что и в первый день знакомства. Пока шли, Ганьский отметил, что дама не просто держит его под руку – прижимается к нему. В кафе, в ходе разговора, обнаружились общие, давно живущие за границей, знакомые. Марина с вдохновением рассказывала о голландской школе живописи, и Аполлон в шутку заметил, что теперь она подавляет его своим интеллектом, поскольку сам в изобразительном искусстве не очень разбирался. Ганьский восхищался ее красотой, чем немного смутил спутницу. Решили завтра вечером погулять в Нескучном саду (Ганьский очень любил это место). Он, как и в первый день знакомства, проводил даму, вежливо отказавшись от предложения зайти на вечерний чай.
Дома Аполлон Юрьевич очутился в первом часу ночи. Ему совершенно не хотелось спать. Приняв душ, он вернулся к стихотворению «Африка. Лето». Конечно же, лежа на софе ногами в сторону окна. А через полчаса взялся за последнюю главу второй книги своего фундаментального труда «Почерк – зеркало личности. Трактовка описок при правостороннем наклоне» и, увлекшись, просидел до утра.
А ведь был период, когда Ганьский подумывал бросить сей труд. Это случилось после того, как он собрал почерковедческий материал по просьбе специалистов одной очень серьезной криминалистической лаборатории. Ученый тогда в одиночку опросил около шестисот респондентов, изучил более пяти тысяч почерков и выявил много интересных фактов. В частности, обнаружил, что ни один из москвичей, обладающих левосторонним наклоном и сдающих жилплощадь внаем, не платит налоги, а девяносто два процента из них имеют «прыгающие» буквы, не склонны к переносу слов и злоупотребляют вопросительными предложениями. Причем среди этой группы велик показатель прописавшихся в дома под снос после запрещения прописки, а также супругов, формально расторгнувших брак, но проживающих вместе.
Деньги Ганьскому выплатили в полном объеме, но в рецензии написали, что его работа не представляет практической ценности. Ученого очень задела такая формулировка, и несколько месяцев он не возвращался к написанию монографии. Однако о ней каким-то образом узнали в юридической школе одного из американских университетов и выделили значительный грант на завершение исследования.
* * *
По улицам шумного, загазованного города шли женщины, красивые и не очень, в обтягивающих джинсах и ярких юбках выше колен, в кроссовках и на каблуках, полные ихудые, улыбающиеся и напряженные. Они проходили под взглядом Еврухерия, как через рентгеновские лучи. Он стоял в начале Старого Арбата, ожидая Вараниева.
«Такую бы мне жену, – подумал ясновидящий, глядя вслед удаляющейся даме в огромной, но короткой юбке, из-под которой вырастали ляжки, трущиеся одна об другую. – Местная, с Каланчовки, двое детей, не гуляет, готовит вкусно, но жирно. А эта приезжая, из-под Харькова, – определил Еврухерий следующую красотку в слаксах, продефилировавшую мимо, широко раскачивая бедрами, что смотрелось очень возбуждающе. – По лимиту приехала на карандашную фабрику, за год главного технолога охмурила и прописалась к нему. Вскоре, понятное дело, развелась. Теперь его квартиру внаем сдает, а бывший у матери живет. Сама экономиста из банка обхаживает, врет ему, что рекламным агентом работает. А сейчас на вызов идет. Три тысячи за час получит».
Из семи следующих женщин лишь двух Еврухерий определил как непродажных. Остальные регулярно изменяли мужьям, трое отдавались за деньги и подарки. Макрицыну стало грустно и больно за развод с Ангелиной Павловной. Он продолжал часто ее вспоминать и ругал себя за поспешно принятое решение, потому что понял, как трудно найти женщину, ей подобную. То есть порядочную. «Ведь москвичка была, спокойная и не гулящая, прописать не просила, одевалась скромно и формами обладала достаточными, а потому притягательными. Недостатки же они у всех есть».
