— Могу я узнать больше? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Карл, который с тех пор, как мы перестали зеркалить друг друга, ни разу на меня не взглянул, — не сейчас.
Мы идем к банку друг за другом, Лоретта протягивает мне сумку с оружием. В сумку она положила журнал убийств Карла, чтобы тот смог записать мои действия в процессе выполнения работы.
— Это своего рода пробный шар, милая, — говорит Лоретта, — только не шар, а убийство. И не пробное, потому что такова жизнь.
Мое лицо темнеет.
— Я не давлю! — говорит она.
Мы идем мимо гавани и общественного пляжа, в самый центр города. Мы полностью открыты, но никто нас не видит. Это невероятно. Я чувствую себя невидимкой. На небе сияют звезды, перемигиваются огнями самолеты, такими же яркими, как аквамариновые ногти Фаррен. Затем мы проходим сквозь двери банка, которые Лоретта открывает безо всякого трепета. Затем сквозь отключенный металлодетектор, еще не запатентованный детектор намерений с выдернутым из розетки штепселем. Сквозь пустой холл, до самого хранилища, замком которого Лоретта хрустит легко и непринужденно, точно костяшками пальцев.
И там, привязанная к стулу, окруженная столбиками золотых дублонов, сидит та самая Перл. Перл, которую я якобы уже убила.
— Я подумал, тебе стоит закончить начатое. — Голос Карла холоден, словно воды океана.
— Но как? — спрашиваю я. — Как?
— Угадай, кому еще нравятся горячие панини? — Карл указывает на Перл, свою дорогую пленницу. — Угадай, кого я недавно встретил, когда пошел купить еще один панини, специально для тебя? — спрашивает он, опять указывая на Перл, эту вечную пленницу.
— Угадай, чья голова все еще на плечах? — спрашивает Карл.
Мое лицо горит, я не знаю, куда деть руки. Я вообще не знаю, что делать, куда смотреть. Я смотрю на Лоретту в поисках поддержки, но она глядит в сторону, а лицо ее скрыто маской в цветочек.
— Не могу поверить… Я думал, мы с тобой похожи. — Карл наступает на меня, оттесняя в угол. — Не могу поверить, что увидел в тебе что-то, что отозвалось во мне.
Впервые за много-много месяцев я обратила внимание, какой он широкий, какой высокий и тяжелый.
— А хуже всего то, — продолжает он, — что ты не выполнила свою работу.
Он вкладывает нож мне в руку, приставляет нож к моей спине, подталкивает меня в сторону дрожащей от ужаса Перл, ее рот заклеен скотчем, а глаза широко раскрыты и полны вины и мольбы.
Я не могу, — говорю я, чувствуя, как меня трясет, — я не могу.
«Я не могу», — говорю я снова, уже про себя. Слова застревают где-то в горле.
— Я знаю, — голос Карла звучит неожиданно мягко, он склоняется вперед и перерезает Перл горло.
Я закрываю глаза.
Все произошло предположительно так.
Это напишут в протоколе судебного заседания.
Вам же я могу сказать, что не Карл перерезал Перл горло. Это сделала Лоретта.
Это Лоретта перерезала ей горло одним быстрым движением, схватила меня за руку и вытолкнула за дверь, и заперла внутри и Карла, и умирающую Перл, его оружие и его журнал, который она незаметно подсунула в сумку и в котором он подробно описывал каждое убийство, которое совершил.
Хранилище закрылось, как холодильник, как катакомба, как могила.
— Прости, — сказала Лоретта, защелкивая замок.
— За что? — прокричал Карл, молотя в дверь изнутри.
Я заметила, как на глаза Лоретты навернулись слезы.
— Мне не хватает сестры! — прокричала она в ответ.
Вместе с этими словами щелкнули, вставая на место, тяжелые шестерни засова.
Мы венчаем вершину холма, который состоит из предательств, измен и предательств; я слышу, как Карл молотит кулаками в дверь, но звук этот уходит все дальше и дальше, пока не превращается в слабую тень, в далекое эхо.
Потом я помню: Лоретта куда-то звонит.
Потом я помню: я уже на улице. Вдалеке ревут сирены.
Потом я помню: меня обнимают. Я слышу слово «беги». Беги так, точно бежать — это твоя работа.
Потом я помню: Лоретта исчезла, а из-за угла показались полицейские машины.
Потом я помню: я сижу в убийственной хижине. Все мои вещи в сумке, моя повязка на глаз, мои рубины, моя брошь в форме раковины-наутилуса, в форме урагана.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А потом я знаю. Я знаю, что на моих глазах кто-то только что погиб и этого кого-то звали Перл, а значит, моя подруга Перл тоже отчасти погибла.
А потом я знаю, что уже ничего не знаю, вообще ничего, совсем.
Я иду по пустынной улице, очень осторожно. Нахожу телефон-автомат и набираю номер.
— Ну что, звезда моя, — говорит Фаррен, — ты и на этот раз справилась.
— Я ненавижу тебя разочаровывать, Фаррен, — говорю я, — ненавижу больше всего на свете.
— Ты же всегда отлично справлялась. Вот же засада! Объясни мне все поподробнее еще раз.
— Карл в тюрьме.
— Да! Точно. А ты покинула рабочее место без официального увольнения?
— Все так.
— В смысле, никто тебя не увольнял.
— Именно.
— Так вот знай. Я разочарована. Очень разочарована.
— Можешь, пожалуйста, найти мне какую-нибудь другую работу?
— Я ничего не могу тебе найти! — Фаррен смеется, потом вздыхает: — Милая, — я слышу, как она стучит ногтями по столу, наматывая телефонный провод на указательный палец, — мне не стоило даже отвечать на твой звонок, — последнее она шепчет уже совсем тихо.
Я надеюсь, ее мягкая интонация — это хоть какой-то намек на спасение и я еще могу сделать что-то, чтобы все исправить.
— Я могу все исправить! — говорю я. — Как я могу все исправить?
— То, что ты свалила просто так, нехило испоганило всю работу. Понимаешь?
— Понимаю.
— А мне кажется, не понимаешь.
— Просто скажи, что мне сделать, и я сделаю это. Что угодно. Ты же меня знаешь, я та еще зануда.
— Ну так отправляйся назад в прошлое и сделай так, чтобы ничего этого не случилось. Потому что ты тут со всей определенностью вставила себе палки в колеса на пути к стабильности.
— Правда?
— Девочка, я тебя умоляю. Бросить рабочее место. Заниматься преступной деятельностью без должной осмотрительности. Я не знаю, это тянет примерно на пятнадцать штрафных баллов, а может, даже и больше.
— О, нет. Нет, нет, нет.
— Так, только не плачь, не плачь, пожалуйста, — говорит Фарен, — ты знаешь процедуру для беглых временных. Знаешь ведь, милая?
— Знаю.
— Хорошо. Сверься со своим ежедневником и следуй правилам. Мне пора идти. — Фаррен прикрывает динамик и кричит куда-то в сторону: — Я за пиццу!
— Подожди. Подожди минутку, — говорю я.
— Боюсь, я не могу говорить с тобой из-за этой испоганенной работы. Мы не можем подвергать агентство опасности, ты же знаешь.
— Знаю.
— Прежде всего я должна защищать агентство, понимаешь?
— Понимаю.
— Так что не звони мне в ближайшее время. Не присылай никаких открыток и даже с днем рождения не поздравляй. Просто исчезни. Свали. Уйди. Хорошо?
Фаррен снова прикрывает динамик и кричит: Разумеется, пепперони!
И шепчет мне:
— Я попробую выйти с тобой на связь.
Ко мне возвращается надежда.
— Как ты меня найдешь? — спрашиваю я тоже шепотом.
— А как один человек находит другого в этом бесконечном мире? — спрашивает она в ответ, а потом снова в сторону: — Хорошо, тогда просто возьми вторую половину с овощами!
Прежде чем она отключается, повисает короткая пауза, словно трещина на потолке. Возможно, это ничего не значит, но я предпочитаю думать, что это было замешательство. Я добавляю его ко всему остальному дню Фаррен: к ее пицце, овощам, мясу, ее ногтям, вымазанным мукой и расплавленным сыром. Веселым коллегам, которые кричат: «Утренние обнимашки!» — и собираются в кучу, кладут друг другу руки на плечи и подбрасывают Фаррен в воздух вместе с ее эргономичным креслом. Она скрещивает ноги. «Эй, ребята!» — кричит она. «С повышением! — кричат они и подкидывают ее. — Мы тебя повышаем, потому что мы тебя поднимаем повыше!» — «Да уж вижу», — отвечает Фаррен.
