Но в это утро на уроке славянской грамматики было тихо, лишь время от времени слышался голос учителя.
Ибрагимов диктовал собственный курс для тех, кто его еще не слушал. Рыбушкин четким почерком писал на классной доске, остальные списывали в свои тетради.
Но Коля не был занят. Он передал тетрадь Алеше - тому подошел черед записывать - и смотрел в окошко.
Было хмурое утро. Накрапывал дождь, заставляя прохожих спешить по своим делам. Вскоре тучи рассеялись, прояснилось небо, и солнце вдруг заглянуло в комнату, озарив ее сиянием.
Коля вынул из кармана металлическое зеркальце, подставил его под солнечный луч, и яркий зайчик с темного, прокопченного потолка перепрыгнул на белую, с облупившейся штукатуркой стену, затем на черную классную доску.
- Что бы это значило? - спросил учитель, когда светлое пятно скользнуло по его лицу. - Кто из вас пускает зайчика?
Все переглянулись, недоуменно пожимая плечами. Тогда Коля поднялся.
- Господин учитель, это я... Лобачевский... Нечаянно.
- И тебе не совестно? Почему не пишешь?
Коля объяснил, что пишут они с братом поочередно.
- Тогда не мешай другим, - сказал учитель. - Иди в коридор и там лови зайчика.
Но едва сконфуженный Коля вышел из класса, как наткнулся на нового директора Яковкина. Тот вел не менее сконфуженного Сережу Аксакова.
- Чем вы тут заняты? - грозно спросил Яковкин.
- Я... я, Илья Федорович, вышел, - забормотал растерявшийся Коля.
- Сейчас же назад! - крикнул директор. - Все вы от уроков отвиливаете!
Коля нерешительно вернулся в класс. Вошли за ним и Яковкин с Аксаковым.
Гимназисты вскочили.
- Николай Мисаилович, - начал директор, - ни у кого столько бездельников не спрашивается выйти, как у вас.
Для этого существует перемена. Во время урока воспитанники должны заниматься... Предупреждаю, буду строго следить за тем, чтобы мои указания исполнялись неукоснительно.
Ученики затаив дыхание смотрели на учителя. Стоило тому сказать, что Лобачевский не отпущен по своей надобности, а выгнан из класса, как последует строгое наказание - новый директор в таких случаях крут был на расправу.
- Хорошо. Ваше указание приму к руководству, - сказал Ибрагимов, глядя не в глаза Яковкину, а в раскрытый на столе журнал. - Садитесь, Лобачевский.
Все облегченно вздохнули. Коля прошел на свое место.
- А его, - кивнул директор на Сережу, - запишите в классный журнал.
- Как? Почему же Аксакова снова сюда? Пятьдесят четвертым?.. По славянской грамматике и русской словесности он удостоился награды, сказал Ибрагимов. - И был переведен. За что же опять...
Но Яковкин прервал его:
- За то, что ничего не знает по другим классам. И я решил оставить его еще на год в среднем.
Разрешив ученикам сесть и продолжать занятия, директор вышел. По классу прошел удивленный шепот. Все ждали, что скажет учитель.
Но всегда снисходительный Ибрагимов приказал им замолчать.
- Продолжим прерванный урок, - объявил он строго...
Пэсле обеда, во время большого перерыва, Сережа под
бежал к братьям Лобачевским.
- Пускай хоть и в средних, зато вместе с вами, - весело сказал он и взял Колю за руку: - Пойдем-ка в сад, прогуляемся. Что-то хочу сказать.
Алеша, проводив их до лестницы, побежал к старшему брату.
- Берегись Яковкина, - предупредил Сережа на лестнице. - Теперь он будет нас преследовать...
Они спустились вниз, и, когда шли по двору, Коля задумался: это ведь по его вине директор сделал выговор учителю. Но тот не дрогнул, спас ученика. Чем же теперь отплатить ему?
- Да ты меня, видать, не слушаешь, - сказал Аксаков, - Этот Яковкин придирается ко мне хуже Камашева.
- Кого? - не понял Коля.
- Был у нас такой инспектор. Боялись его больше, чем директора. И чем я не приглянулся ему - не знаю.
Просто изводил меня: сам, бывало, проверял мои тетради.
Придирался на каждом уроке. Всех учителей заставлял меня спрашивать, а сам сидит в сторонке - слушает. Был я тогда казеннокоштным и поэтому казался ему дармоедом. При всех называл меня: "плакса", "маменькин сынок". Я даже захворал от обиды, и вскоре увезли меня домой, в Аксакове. Целый год потерял из-за этого Камашева, пока не вышел он в отставку. Снова привезли меня сюда, в нижние классы. Только уже на своем содержании своекоштным.
- И снова не везет? - спросил Коля.
- Ничего, привыкну... Я теперь люблю гимназию.
Меня уже не смущает суматоха. На первых порах помогли мне учителя Николай Мисаилович и Григорий Иваныч Жорташевский. Так что скоро я стал у них лучшим учеником. На уроках Ибрагимова - тем более. Он ободрил меня даже стихи сочинять приохотил. Да и сам их неплохо пишет. Недаром считают его первым поэтом Казани Помню пришел к нему на урок новичком и сел на заднюю скамейку. Вдруг он подошел, начал спрашивать - сперва из славянской грамматики, затем из русской: одну главу другую Отвечаю - он только улыбается и головой кивает. Потом берет меня за руку, подводит к первому столу и говорит:
"Садитесь, вот ваше место!"
- Замечательно! - воскликнул Коля. - Рад я, что и тебе он понравился. Только вот не пойму, как ты мог полюбить Корташевского, этого сухого и жесткого человека.
Чем он привлек тебя?
- Умом! - ответил Аксаков. - Ум у него что надо!
Григорий Иваныч большой ученый, сам он пишет курс геометрии. Читает много древних авторов. Латинский и греческий знает, как мы с тобой русский.
- Откуда же тебе известно? - усомнился Коля. - Ты разве учился в его классе?
- Я же у него живу.
- Как?! Давно?
- Два года, - сказал Сережа. - Когда родители привезли меня в гимназию и поместили своекоштным учеником - значит, надо было им и квартиру найти. Мать знала Григория Иваныча, упросила его быть моим воспитателем, то есть взять меня к себе на содержание. Деньги он отказался брать, но потом договорились: расходы за стол и за квартиру делить пополам. Так и живем с той поры...
- Где? - спросил Коля.
- На Грузинской улице. Дом Елагиных. Это в десяти шагах от приходской церкви святой Варвары, у Сибирской заставы. Прежде всего начали заниматься иностранными языками, особенно французским.
- Ну и как?
- За полгода мог я свободно читать любую французскую книгу. Сначала переводил сказки Шехерезады, затем "Дон Кихота". Боже мой! Как легко было учиться по таким веселым книгам! Григорий Иваныч говорил, что, когда мы читаем их вместе, он отдыхает. Бывало, смеемся до упаду...
- И Григорий Иванович? - не поверил Коля.
- О, смеется он редко, но крепко, - заверил Аксаков. - Однажды слышу: с кем-то говорит и хохочет. Я заглянул в его комнату и вижу: держит он в руках математическую книгу, смотрит на играющих котят и заливается так, что зубы сверкают. И лицо у него в это время такое доброе...
- Странно, - признался Коля. - Никогда не видел, чтобы он улыбнулся.
- Увидишь, - пообещал Сережа. - Так вот, - продолжал он. - Учение в гимназии - дело теперь для меня второстепенное. Постоянно хожу не ко всем учителям - потому-то и злится на меня господин директор. Остальное время дома занимаюсь. Математика у меня хромает, не лезет в голову. Григорий Иваныч помогал мне усердно, когда же увидел, что я не держу в голове ни одного доказательства, приказал ходить на его уроки в геометрическом классе. Послезавтра начнет преподавать новый курс.
- Мне бы тоже хотелось его послушать. Можно?
- Почему бы нет, - сказал Аксаков. - Приходи...
В геометрическом классе не смолкал гул веселых голосов: столько новостей нужно было успеть рассказать друг другу, пока не вошел учитель.
У классной доски стройный красивый гимназист лет шестнадцати напрасно старался перекричать общий шум.
- Господа! Господа! - повторял он, размахивая потрепанной книгой, но его не слушали. Тогда, проворно вытащив из бумажного свертка длинное полотенце, он перебросил его через левое плечо так, что правая рука была свободной, и, вскочив на стул, принял величественную позу древнего римлянина.
Это подействовало. Разговоры смолкли, все обернулись к нему.
- Господа! - повторил гимназист. - Начинаю наш первый урок геометрии. Слушайте же внимательно!
Удерживая книгу в левой руке, он водил по строчкам указательным пальцем правой и продолжал важным голосом, явно подражая учителю:
- Я собрал вас в этом Мусейоне [Мусейон (дословно: храм муз) - научный центр в древнем городе Александрии], мои драгоценные ученики, чтобы просветить ваш разум чтением своих "Начал".
Пересмеиваясь, гимназисты окружили оратора. Игра им понравилась.
- Учение мое, - продолжал тем временем оратор, - начинается определениями, аксиомами, постулатами. Дальнейшее ваше продвижение в глубь сей науки зависит от того, как вы усвоите их.
Он строго взглянул на слушателей, поднял палец и еще торжественнее продолжал:
- Определение первое. Точка есть то, что не имеет частей... Усвоили?
- Дорогой Евклид Александрийский, - вмешался ломающимся голоском высокий худощавый гимназист, сидевший на подоконнике. - Что-то не очень лезет в голову.
