Наконец еще через шесть месяцев она забеременела. На душе стало необыкновенно легко. То, что прежде раздражало, сейчас и не замечалось почти. Эйлин постоянно смеялась, перестала донимать Эда упреками и почти не гоняла подчиненных ей медсестер. Она сама удивлялась своему спокойствию. Не думала, что окажется одной из ненормальных мамочек, а вот поди ж ты — и устает постоянно, а все равно готовит еду, наводит порядок в доме, да еще и улыбается. Даже смеется — так весело быть живой. Ее больше не выводила из себя вечерняя программа новостей. Если другой водитель подрезал ее на шоссе, Эйлин только пожимала плечами и перестраивалась в соседний ряд, от души надеясь, что все благополучно доедут к месту своего назначения.
Мама, придя в гости, сидела и листала газету. Вдруг она, одобрительно хмыкнув, протянула газету Эйлин:
— Вот, почитай! Может, чему-нибудь научишься.
Статья была посвящена Розе Кеннеди. Среди прочего там рассказывалось, как дети в семье Кеннеди прятали вешалки от одежды, чтобы мама не могла их ими отшлепать. Эйлин давно уж не вспоминала, как мама била ее вешалкой, — и потому, что воспоминание было неприятное, и потому, что оно не требовало сознательного усилия — настолько прочно вплелось в ткань ее детства. А сейчас вдруг представила, как мама стегает ее этим проволочным подобием кнута, и буквально физически ощутила боль.
— Видишь? — с гордостью произнесла мама, принимая от Эйлин газету. — Не одна я так делала! Если Розе Кеннеди можно, почему мне нельзя? Тебе бы тоже надо, да ты не станешь. Ты у нас размазня.
Не будь Эйлин в положении, могла бы и сказануть что-нибудь в том духе, что хороший тон ни за какие деньги не купишь, все равно как была уборщицей из Квинса, так и останешься... А сейчас она промолвила только:
— Что делать, все люди разные.
И тут же решила про себя: никогда в жизни она не поднимет руку на своего ребенка.
Через несколько месяцев у Эйлин случился выкидыш. Горе раздавило ее — сокрушительное, не передаваемое никакими словами. А хуже всего, что в каких-то глухих закоулках ее души проснулся суеверный страх, дремавший, быть может, еще с того давнего выкидыша матери, так ужасно изменившего жизнь всей семьи. Подсознательно, сама себе не признаваясь, Эйлин всегда боялась, что не сумеет выносить ребенка.
Она старалась не подавать виду — а то вдруг Эд подумает, что ей следует на время прекратить попытки завести детей. Прошел еще год, по-прежнему без результатов. За обедом в ресторане Эйлин стала заказывать лишний бокал вина. Когда готовила дома, почти всегда предлагала к обеду и к ужину столовое вино. Свои любимые сорта начала закупать ящиками и хранила в подвале, чтобы всегда были под рукой на случай, если гости зайдут, — к тому же оптом покупать дешевле. Она теперь лучше понимала маму. Впрочем, Эйлин пока еще контролировала себя: каждый день ходила на работу и регулярно откладывала деньги на сберегательный счет.
Эд больше не старался ее подбадривать. Он, кажется, смирился с мыслью, что детей у них не будет. Уж не вздохнул ли с облегчением? Он уверял, что нет, а Эйлин все равно подозревала, что он рад. Больше останется времени для работы, которое иначе пришлось бы уделять отцовским обязанностям. Однажды в назначенный для очередной попытки вечер Эд сказал, что слишком устал. Эйлин обвинила его в саботаже. Она понимала, что поддалась истерике, но просто не могла с собой справиться.
Подруги рожали без проблем. Синди Коукли произвела на свет одну за другой трех девочек, пока наконец не подарила Джеку маленького Шона. У Мэри Кадэхи вслед за малышом Стивеном появились двойняшки — Карли и Саванна. Эвелин, дочка Келли Фланаган, родилась с заячьей губой, зато Генри, года на два младше, был просто загляденье, словно младенец с рекламной картинки. Раз за разом подруги сообщали очередную радостную новость по телефону или открыткой. На общем празднике плодородия исключением оставалась только Рут Магуайр — вырастив семерых младших братьев и сестер, она заявила, что покончила с воспитанием детишек. Эйлин после этого еще больше с ней сблизилась: будут вдвоем бездетными.
Когда все дружно праздновали день рождения какого-нибудь из малышей, Эйлин себе ногти обгрызала до мяса. Ей казалось, всем видно, какие мысли прячутся за ее полумертвой улыбкой. Она каждый раз покупала слишком много подарков, и все чересчур дорогие. Когда маленький именинник принимался разворачивать обертку, у Эйлин сердце замирало. Ей самой был необходим подарок — единственный, самый нужный.
Эд всего себя посвятил науке. Никаких ночных кормлений, смены пеленок и визитов детского врача. Он вел серьезные исследования по нейромедиаторам, выступал с докладами на конференциях и раньше своих ровесников стал профессором.
Эйлин больше не ждала каждой менструации как приговора своей женской состоятельности. Она с головой ушла в работу и несколько раз подряд получила повышение. Шел тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Начальство и коллеги видели в Эйлин образец современной женщины, добровольно отказывающейся от материнства ради профессиональной карьеры. Мужчины ее уважали, женщины с детьми — ненавидели. Возможности открывались неограниченные, было бы только желание.
А ее преследовали воспоминания о выкидыше. Снилось, будто она сидит в уборной, вдруг слышит странный «плюх» и видит, что в унитазе лежит крошечный младенец — мальчик или девочка, не разглядеть. Ребенок открывает глазки и сердито смотрит на нее, медленно моргая. Эйлин просыпалась, вся дрожа, и будила Эда. В уборной она боялась заглянуть в унитаз.
Мало-помалу они с Эдом привыкли к размеренному ритму бездетной жизни. Зато не нужно искать, с кем оставить ребенка, если хочется пойти в гости; можно быть добрыми дядей и тетей для детишек друзей; и все силы, которые посвятили бы потомству, отдать профессиональному росту. Быть может, потому Эйлин так и расстроилась, когда Эду предложили должность заведующего кафедрой, а он отказался, чтобы больше времени уделять преподаванию и исследовательской работе. Все равно как если бы он сказал, что не любит их общего ребенка.
Эд, чтобы компенсировать потерю в зарплате по сравнению с должностью заведующего, взялся преподавать анатомию на вечернем отделении Нью-Йоркского университета. Он забегал домой пообедать и снова уезжал в город. В те дни, когда Эд возвращался после занятий в анатомическом театре, от него самого несло как от пропитанного формалином трупа. Эйлин не выносила, когда он к ней прикасался после мертвецов. Он дразнил ее, нарочно дотрагиваясь, а она с визгом уворачивалась.
На биологическом факультете открылась вакансия с перспективой получить постоянную работу. Научный руководитель Эда входил в отборочную комиссию. Он сказал Эду, что если тот подаст заявление, шансы у него неплохие.
Эйлин уговаривала согласиться. Работа в Нью-Йоркском университете — это престижно!
— Я нужен в колледже, — ответил Эд. — В университете лекции читать всякий может. А для меня важно, что мои ученики получают полноценное образование. Я их готовлю к поступлению в Нью-Йоркский университет. Стараюсь, чтобы они четко представляли себе, какие требования к ним предъявят.
Были и другие причины отказаться: гарантированная пенсия из городского бюджета и медицинская страховка, а в университете не было полной уверенности, что примут на постоянную должность. В колледже у Эда была прекрасная лаборатория — не хуже университетской — и давали гранты на исследования.
— Важно знать, к чему ты стремишься, — объяснял Эд.
Он так и не подал заявления. Всем знакомым, кому успела похвастаться, Эйлин объясняла, что рано или поздно — скорее рано — Эду предложат стать деканом колледжа. От такого не отказываются. А уж потом с этой должности можно перейти на аналогичную в более престижном учебном заведении.
Эд по-прежнему вел занятия у вечерников. Теперь, когда он приходил домой, пропахший формалином, Эйлин мало того что не пускала его в постель — она и поцеловать его отказывалась, пока душ не примет. Потом ужин, мытье посуды... Иногда ей удавалось лечь спать, так и не прикоснувшись к Эду. И совесть ее не мучила. Он сделал свой выбор. Ей пришлось от многого отказаться — пусть не думает, что все будет, как ему захочется.
В спальне всегда стояла полутьма — окно загораживало высоченное дерево, выше конька островерхой кровли. Эйлин с Эдом было уже за тридцать — невольно задумаешься о подступающей старости. Чтобы отогнать эти мысли, они занимались любовью. Иногда — с оттенком злости. Ни он, ни она не разорвали бы брак, хотя иногда, в разгар многодневной ссоры, Эйлин тешила себя мыслями о разводе и подозревала, что Эд позволяет себе то же самое. В подобные минуты накатывала какая-то безысходность, уводя в мрачные лабиринты подсознания. Оба так хорошо изучили друг друга, что в постели казались друг другу незнакомцами, и это придавало чувству новые грани. Интересно, их знакомые женатые пары пережили то же самое? Не спросишь ведь.