– Едем! – простонал Эрнст Львович,
Водитель среагировал правильно, не стал распинаться и качать права, а сразу дал полный газ, гырвав машину за пределы досягаемости озверелой бабули.
Вскоре шоссе сделало поворот, и Федулинск исчез за деревьями где–то позади. Еще поворот, и машина заскользила по земляной проселочной дороге, утрамбованной до крепости асфальта. Света первая прервала неловкое молчание:
– Ах, Эрнст Львович, что же вы нас не предупредили! Ведь бабушка могла бы расколотить казенную машину вдребезги.
– Ведьма она, а не бабушка, – откликнулся повеселевший водитель. В открытые окна потянуло свежими лесными запахами. Сразу стало прохладней, будто из одной погоды переехали в другую.
Эрнст Львович вдруг обиделся не на шутку.
– Прошу не отзываться так о Карине Ипрагимов– не, тостойной и скромной женщине, – сухо обратился он к водителю.
– Она, конечно, видать, что скромная женщина, – согласился тот, – сразу видать. У меня у самого теща такая же. Скромничала, скромничала, а потом подлила мне в четвертинку – я ее на опохмелку с вечера приготовил – подлила, стерва, купоросу. С ними, соскром– ницами, всегда ухо приходится наготове держать… – водитель увлекся своими рассуждениями, бросил баранку и начал прикуривать. Машина запетляла между деревьями, как пьяная. Девушки завизжали, а Миша на переднем сиденье успел крикнуть:
– Прощайте, девушки–подружки!
– Не бойсь, – успокоил водитель, выравнивая автомобиль. – Бог не выдаст, свинья, значит, не съест.
Озеро открылось неожиданно, выкатилось перед дорогой чудесным зеркалом, с трех сторон четко обрубленным застывшим в вечерней неподвижности сосновым бором. Казалось, сказочный гигант обронил невзначай в зелень и прохладу огромный осколок мутноватого стекла.
…На пляже и в воде резвились солдаты, в сторонке, в тени деревьев, спрятался их зеленый грузовичок. Крики и хохот дробили воздух, гулко отражались or воды. Увидев такое скопление молодых людей, Эрнст Львович растерялся. Ему представился неминуемый скандал, он сам в роли рыцаря, защитника поруганньк девиц, и, возможно, побои. Как–то тревожно складывался у него вечер. Непривычно.
– Вы постойте минут тесять, – обратился он к водителю. – Мы пыстренько искупаемся, и домой.
– Не хочу быстренько, – закапризничала Света. – Ой, сколько солдатиков. Наташка, гляди, и офицерик с ними.
Действительно, пожилой майор–артиллерист сидел поодаль на бугорке и наблюдал за купающимися. Это несколько успокоило Эрнста Львовича. Сам он в армии не служил по причине таинственной болезни суставов, но понаслышке знал, что дисциплина – основа воинской жизни.
Майор, заметив их, приблизился.
– Вам бы лучше немного отъехать вон туда, – показал он с улыбкой. – Но вы не волнуйтесь – мы скоро отбываем.
Среди крика и гомона чуткое ухо Эрнста Львовича стало различать отдельные, хорошо знакомые ему крепкие юмористические фразы.
Пришлось, вопреки энергичным возражениям Светки, взять метров на сто влево. Здесь пляж был похуже, дно быстро переходило в вязкую торфяную жижу, зато крики солдат слились в нестройный ликующий гомон, напоминающий фырканье незаводящегося трактора.
Наташа наотрез отказалась купаться. Она жалела, что увязалась за Светкой. Может быть, думала она, ее сейчас разыскивает Афиноген. Она уселась под кустик и подставила лицо заходящему солнцу. Егор опустился рядом, лег на живот.
– Как чудно, Наташка, – сказал он. – Природа, эх!
Светка Дорошевич в купальнике предстала юной богиней, бронзовой, с худыми руками, узкими бедрами и смеющимся нахальным ртом. Эрнст Львович разоблачался медленно, с такой гримасой, точно собирался не купаться, а принять на пляже мученический венец. Постепенно обнажались его покрытые пухом жирные плечи, волосатая спина и грудь, и, наконец, открылись взорам ровные, массивные колонны ног, прикрытые до колен зелеными синтетическими трусиками. Увидев жениха в первозданном виде, Светка упала на траву и некоторое время перекатывалась с боку на бок.
Потом она вскочила на ноги, протянула ладонь Эрнсту Львовичу – он обеими руками поддерживал резинку трусов – и властно сказала:
– Пойдем, милый, в воду. Не тушуйся и ничего не бойся. Я с тобой!
Эрнст Львович пустился за ней к воде, как теленок, которого прекрасная амазонка ведет к жертвенному камню. Но это со стороны, а душа его пела и торжествовала. Лишь одна мысль мешала ему полностью погрузиться в нирвану: хватит ли у него денег расплатиться с таксистом. На счетчике пока было набито ровно четыре рубля.
Наташа и Егор Карнаухов с одинаковым изумлением уставились в удаляющуюся широкую спину, колышущиеся пухлые плечи и бедра, пухлый, могучий зад богатыря из федулинского ателье.
– Светка, видно, дурака валяет? – спросил Егор, и в голосе его скользнула взрослая озабоченность. – Зачем ей это? Я не осуждаю, она человек вольный. Но зачем, Натка?
Наташа сжала плечи, пальчиками теребила травинки.
– Не знаю, – с грустью отвечала она, – во всей этой истории есть что–то противоестественное. Какой–то
Эрнст Львович. Нет, он мне, кстати, понравился. Возможно, он даже добрый и умный человек, но как можно его полюбить. – Ее прозрачные глаза округлились. – Егорушка, помнишь, как хорошо было в школе? Легко и всегда светло. Уроки, наши всякие шутки над учителями, обиды, слезы, недоразумения. Ведь это было всего год назад и уже не вернется никогда.
– Не впадай в маразм, старуха. – Егор скривил губы, понюхал мох и перевернулся на спину. – Еще детский садик вспомни.
Над недалекой гладью воды возвышался мощный торс Эрнста Львовича, слышались его мерные покряхтывания, словно он там, в озере, рубил дрова. Светкина синяя шапочка то скрывалась под водой, то смешно выныривала, как поплавок, когда клюет крупная рыба. Эрнст Львович тщетно пытался ухватить руками ускользающую, верткую наяду. Душа его окончательно воспарила, и он забыл про счетчик в такси. Водитель, свесив ноги с сиденья на траву, читал газету «Правда». Солдаты усаживались в грузовики и вдруг грянули: «Не
плачь, девчонка, пройдут дожди». Деревья сиротски поскрипывали, склоняясь к своему отражению. Воздух налился тягостной, томящей густотой комариного звона.
Наташа оглянулась на кусты и тихонько сообщила:
– Я влюбилась, Егорушка.
Карнаухов улыбнулся, но, столкнувшись с пронзительной ясностью Наташкиного взгляда, благородно удержался от комментариев.
– Да, да, можешь смеяться сколько угодно. Я говорю с тобой, как с добрым старым другом. Я полюбила властного, дерзкого человека и оказалась совсем не готова к любви. Я плачу и тоскую, как тургеневская барышня.
– Фу! – не выдержал Егор. – Прости, Натали, но ты несешь чушь. К любви никто никогда не готов, как к чуме. Зато от нее быстро излечиваются. Честное слово, есть вещи похуже, о которых мы понятия не имели в школе. Знаешь, что это? Будни, рутина ежедневной скучной работы, обязательное общество серых неинтересных людей, пьянство. Наташа, жизнь не праздник, а мертвое топтанье на болотных кочках. Вот что это такое. Да, я зол. Да, я обозлился. Почему нас столько лет готовили к празднику? Почему обманывали? Зачем говорили, что достаточно быть честными и трудолюбивыми и все остальное приложится? Кому теперь мне предъявить счет? Ты знаешь моего отца – честнее и трудолюбивее его нет человека? Так вот – его выгоняют с работы. Это справедливо? Нет? Он мне про это не говорил, я ведь работаю на том же предприятии. Там у нас каждую такую новость смакуют и обсасывают со всех сторон, как собаки кость. Смакуют, но найди хоть одного кто бы пошел и заступился. Всем безразлично.
– За что выгоняют Николая Егоровича?
– Ни за что. На пенсию.
Наташа промолчала. Егорушкина новость не задела ее сознания. Она подозревала, что Егорушка Карнаухов скорее всего безответно влюбился и корчит из себя Печорина именно поэтому. Ей нравился их неожиданный суматошный и доверительный разговор, и она пожалела, что в школе по–настоящему не подружилась с Карнауховым. Наверное, он хороший друг. Ей так сейчас необходим надежный друг. Она подумала, что хорошо, если бы из кустов вдруг нагрянул Афиноген и увидел их с Егором лежащих друг подле друга и вообразил бы бог весть что. Пусть бы помучился, злодей! Молчание затянулась, и на всякий случай она сказала:
– Все уходят на пенсию. И мы с тобой когда–нибудь уйдем.
Лучше бы не говорила. Егор вздыбился, сгорбился, сумасшедшая неприязнь плеснула из его глаз. «Не надо!» – хотела попросить Наташа, но не успела.
– Проклятые коровы, – вырвал из себя Карнаухов, – не на пенсию вы уйдете, а на лужайку щипать траву. И ты, и Светка, и все, – он повел рукой на потухающий лес. – Ваши сердца бьются ровно. И любовь ваша – это тоска по потомству. В этом мире на одного человека приходится тысяча голов рогатого скота, запомни это!
Он возвысился над ней грозным призраком, а после быстренько поскакал к воде, на ходу срывая рубашку и брюки. Как раз из озера возникли счастливые жених и невеста, Егор чуть не сшиб их с ног.
