МГБ СССР считает, что подобная организация переписки с находящимися за границей советскими гражданами, носящая массовый характер, может способствовать шпионским элементам в установлении связи с заграницей.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 536. Л. 149-150.
№ 11
Из анонимного письма бывшего военнопленного
И.В. Сталину.
12 января 1950 г.
Иосиф Виссарионович! Прошу уделить внимание данному письму, которое дает справедливый очерк жизни граждан СССР, бывших в плену в Германии. Ураган войны, пронесшийся по нашей территории, оставил после себя много до сих пор не исчезнувших следов. Одни остались калеками, другие - сиротами, многие лишились крова, а те, которые побывали в плену, количество которых [...] исчисляется миллионами, остались навек изуродованными в своих правах. [...] Бывший военнопленный не может наравне с другими жить общественной жизнью [...]. Бывший военнопленный не может поступить на производство, связанное с военной отраслью [...], не может вступить в партию [...], всюду преследуется органами контрразведки и в большинстве случаев [...] заканчивает свою карьеру заключением. [...] При опросах контрразведки часто проявляются грубости, оскорбления, связанные с упреками: "не хотели воевать", "продались" и т.д. Но убедившись в честности некоторых товарищей, их призывают на работу в контрразведку с подписанием текста о неразглашении тайны [...]. В чем же заключается работа? [...] Дается задание узнать все о бывшем военнопленном и доложить все оперуполномоченному. На это дается задание и устанавливается срок.
К чему все это дело привело (я говорю про военнопленных, большинство которых после освобождения попали в строительные батальоны)? [...] В одном батальоне таких тайных поверенных насчитывается до 20-30 человек. [...] При получении [...] задания дают работать с тем лицом, а я прекрасно знаю, что это лицо работает надо мной, потому что между собой уже знаем друг друга, и что мы является ушами контрразведки. Сказать об этом уполномоченному мы не можем, так как за разглашение тайны будем судимы вне суда. И поэтому договариваемся друг с другом: ты говори обо мне то, а я о тебе скажу это. И так мы оба оправданы. [...] Такой метод очень несправедлив. Часто бывает по злобе вызывают товарища на антисоветский разговор, а затем этот разговор докладывается оперуполномоченному, и человеку [...] приписывают политику и судят.
В [...] честности моей можете убедиться наведением справок, сколько судимо солдат по военно-строительным батальонам в гг. Каунасе, Калининграде, Советске, Риге и др. [...] Чем все эти заключения вызваны? В большинстве случаев этими тайными работниками и тем душевным давлением, проистекающим из-за напоминания контрразведки о том, что ты пленный или репатриированный. Человек становится безразличным ко всему, ему все равно, за что быть судимым, лишь бы быстрее дело развязалось. Временами становится трудно жить.
Неужели нельзя дать права бывшим военнопленным наравне со всеми гражданами СССР? Кто виновен в таком большом количестве пленных? [...] С сожалением, но приходится сказать, Иосиф Виссарионович, большинство пленных недовольны своей судьбой.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 727. Л. 92-95.
№ 12
Из письма О.М. Коломоец (Горобец)
в редакцию газеты "Известия".
Июль 1990 г.
Уважаемая редакция! Обращаюсь к вам с большой просьбой и душевной болью. Очень прошу не отклонять письмо и дать мне ответ, являюсь ли я ветераном войны и могу ли пользоваться льготами или нет.
Я, Коломоец Ольга Михайловна, родилась в с. Оректополь Покровского района Днепропетровской области. В 1941 г., когда началась война, мне было неполных 12 лет. Отца забрали на фронт. Брат проходил срочную службу и тоже попал на фронт. Мама осталась с тремя детьми. В начале октября 1941 г. в наше село пришли немецкие войска. Те, кто предал свой народ и работал на оккупантов, все время запугивали мою маму тем, что у нее сын и муж воюют против власти. Немцы гоняли нас на всякие работы, особенно зимой - расчищать дороги. В 1942 г. старших детей, в том числе и мою сестру, угнали в Германию. Это было страшное зрелище. Крик, слезы, обмороки. Мама моя после этого очень заболела, и мы с младшей сестрой жили, как могли. В октябре 1943 г. Советская Армия нас освободила. Это была несказанная радость. Но позже оказалось, что особенно радоваться было нечему. Мои мучения только начинались. Меня и таких, как я, детей послали в госпиталь в Покровский район. Там я работала няней. Может, и неприятно это вам читать, но верьте все это было. Я таскала червей из-под гипса, клопов, выносила утки. Я смотрела на человеческие мучения и страдания. Видела, как умирали от ран и вешались сами. Потом госпиталь уехал, нас отправили домой. Дома с нами тоже не нянчились. Мы делали все. Наши руки заменяли мужчин. И наши же руки - это были главные машины и механизмы в колхозе.
В 1944 г. мы получили извещение о смерти отца. После этого мы стали совсем беззащитные, никому ненужные. За что воевал мой отец, я не знаю. После извещения о смерти отца пришла еще одна повестка из военкомата. Мне, как военнообязанной, предписывалось явиться в военкомат, пройти медкомиссию, и выезд назначен на 2 октября 1944 г. Нас привезли в Кривой Рог, в управление им. Ильича, определили в школу ФЗО № 39. Вот здесь я увидела самый настоящий концлагерь. Нас было 120 человек. Мы были голодные, раздетые. Военрук выстраивал босых, искал самую большую лужу и грязь и гонял нас там, заставляя ложиться и вставать. При этом он кричал: "Запевай "Идет война народная"".
Нас поднимали в 6 утра, и процедура военного обучения длилась до 8.00. Потом строем нас вели на шахту. Шахты были разрушены, затоплены. Но, несмотря ни на что, мы там работали. Мы не знали страха. Нам всем хотелось умереть. Мы не могли так жить. А ведь нам было по 13-15 лет. После работы снова обучали военному делу.
Провинившимся давали 3-5 суток карцера. Были такие дети, которые не выдерживали этого ада. Ели смолу, мыло, лишь бы заболеть. А два парня сбежали, но их возвратили, и перед нами, испуганными детьми, сделали показательный суд. Судил их военный трибунал. Им дали по пять лет штрафбата. А им всего по 14 лет было. Так я их дальнейшую судьбу и не знаю. Пробыли мы в этом "концлагере" восемь месяцев - с 2 октября 1944 г. по 20 мая 1945 г. Когда окончилась война, нас распределили по шахтам и сказали, что мы, как военнообязанные, должны отработать по четыре года. Шахта - это тот самый фронт. Так что, для кого война окончилась, а для меня она продолжалась еще восемь лет. Особенно были страшные четыре первых года. Шахты, я уже говорила, затоплены, разрушены. Никакой техники безопасности. Я работала вместе с теми, кто остался по брони, и с теми, кто провинился. Специальность тогда не имела значения, работали на всех местах - от бур-щика до откатчика. Электроэнергию отключали через каждый час. Нас под землей топило, дважды меня засыпало в забоях. При мне убило семь человек. Конечно, не описать всего страха и страдания в эти годы.
Все, кто пришел с войны, уже жили со своими семьями. Все дети, чьи отцы поприходили с фронта, уехали домой. Отцы дали им вызов. Потому что уйти из шахты мы могли только по особому вызову. А я и мама страдали при немцах, страдали и при наших, потому что у нас не было никакой защиты.
Итак, вместо четырех лет я проработала в шахте восемь лет. Мне не дали уволиться. Не было кому работать в этом аду. Никто не хотел идти под землю.
Хотя и было неимоверно трудно работать, но я была одной из передовых работников по управлению. Я была стахановка, награждена медалью "Победитель соцсоревнования" (по управлению награждено было всего трое человек). Тогда такие награды значили много. Взята на персональный учет по Министерству черной металлургии за подписью тогдашнего министра черной металлургии т. Тевосяна. Много было грамот, поощрений. Я работала, не жалея своих сил, не обращая внимания на свое здоровье.
Тогда же я вышла замуж за парня, работающего на шахте по брони. В 1952 г. у меня родился сын, и я уволилась с шахты. А в 1956 г. меня постигло новое несчастье - муж попал под поезд. Ему ампутировали ноги, и остался он калекой. Пришлось носить его на плечах. 27 лет я прожила с ним после того, как он стал инвалидом. Все эти годы я работала в зависимости от его здоровья. Часто увольнялась, так как надо было ухаживать за больным мужем. Перед тем как он умер, я два года не работала по той же причине.
Сейчас я на пенсии, но я не ветеран войны и не ветеран труда. Оказывается, я ничего не сделала для своей страны. А то, что я страдала с самого детства, отдала все силы и здоровье для работы, - это не считается. Не считается и то, что сейчас у меня отнимают
ся руки и ноги. При своем здоровье я вынуждена выстаивать в оче-редях за продуктами, смотреть на эту злобу и ненависть людей друг к другу.
Все, у кого есть военная книжка, идут с гордо поднятой головой. Но если по справедливости, я же призвана военкоматом и, наверное, не меньше смотрела смерти в глаза, чем ветераны войны, а может, и больше некоторых. Причем в такие молодые годы.
