17 сентября 1933 г. [...] Что мне сказать о своем житье? Ты его знаешь: холод, тьма, тоска неопределенности и кошмарический дождь. Читать трудновато, так как правый глаз все в том же положении, да и негде читать. Сегодня, кажется из Повенца, привозят отправленные туда ящики с имуществом и через два дня обещают дать комнату в новом доме, который перенесли из Пазвищ и почти уже сложили. Относительно переезда в Дмитров никакого ответа из Москвы не поступает. Да, можно считать установленным, что меня туда не возьмут как по заменимости "специальности", так, главное, и потому, что всем известно о моем желании уйти и приближающемся отчислении. Чудом надо считать, что сейчас, ввиду развала "Монографии" (речь идет о работе над монографией по истории строительства Беломорско-Балтийского канала. - Г.И.), несколько дней нет работы всем, а то я со своими глазами пропал бы. Хотя ты и думаешь впредь не пускать меня на службу, но это твое решение несколько запоздало: пускай, не пускай, но правым глазом я читать уже не могу. Остается, правда, еще левый [...]. Но, надеюсь, и он не заставит себя долго ждать. Интересно твое объяснение болезни моих глаз - простудой и нервами. Это все равно, как Соколовы объясняли болезнь твоего сердца - желудком и даже что-то рекомендовали пить от желудка [...].
19 сентября 1933 г. [...] Ввиду холода и сырости пришлось-таки переехать к хозяйке в комнату Влад. Макс., который отчислился и уехал. Жилое помещение, относительная чистота, возможность не колотить голову о потолок, даже присутствие живья действуют на меня благотворно, и уж не верится, что можно жить не в хлеву. Чувствуется, однако, насколько я одичал за это время и насколько физически опустился. Не хочется ни постель стелить, ни мешок развязывать, ни чистить забрызганное грязью пальто, ни идти в баню. Все думается: все равно умирать на этой навозной куче! Беспокоит меня младшая девочка: встает часов в 6-7 утра и сплошь, без всякой остановки, журчит до 8 вечера, когда уже ложится. Отвык и от детей, и от людей, и от вещей. Один только у меня тут неизменный и вечно благодушный, закадычный приятель, это Рыжий. Только с ним и не скучно. Одна ведь приблизительно и жизнь, и судьба. Только он переносит свою собачью долю с благодушием и миром, а я все еще никак не привыкну к собачьему режиму, хотя уже и не сравнить меня с тем, что я был четыре года назад! Ко всему можно привыкнуть [...].
Наше наследие. 1989. № 5. С. 86, 90-92.
№ 3
Из книги В. Дворжецкого
"Пути больших этапов. Записки актера"
Конец зимы 1931 г. 7-й рабпункт Пинежского участка УСЛОНа ОГПУ. Это строительство железной дороги Пинега - Сыктывкар. Концлагерь. Лес, зона, ограда из колючей проволоки, вышки-будки на ограде. Внутри десять бараков. В самой середине еще один барак, окруженный колючей оградой с двумя вышками, это штрафной изолятор.
В лагере нормальные "работяги", з/к. В изоляторе - штрафники. Их немного - сотни три. Они не работают. Они ждут... Одни ждут "вышку" уже после решения "тройки", другие ждут "тройку" после неудачного побега. Разные тут - за убийство, за "разговоры", за "организацию", за отказ от работы, за сектантское неповиновение. Этим хуже всех. Над ними и тут издеваются [...].
Однажды утром загремел засов - барахло принесли.
- Одевайтесь, 10 человек на работу!
Хорошо! Лишняя прогулка!
- Выходи за зону!
Еще лучше: прогулка дольше! Построились, вышли за вахту. Конвоя тоже десять человек с винтовками. Перекличка.
- Разберись по два! Следовай!
Погода - чудо! Оттепель, солнце, небо синее! Пахнет весной! Идем. По пять конвоиров по сторонам. Идем. Куда? В полукилометре впереди лес. Сзади лагерь. Вокруг открытое пространство... снег, светло. Как хорошо-то, Господи!
А это что? Чернеют пни?.. Нет, это люди! Голые. Мертвые... мерзлые люди... везде... вокруг... самые невероятные позы, из-под снега торчат колени, руки, ноги, головы... спины.
Пошли дальше по снежной целине... все гуще трупов под снегом, под ногами... друг на друге...
- Стой!
Яма глубокая, снегом засыпанная... длинная яма - ров.
- Слушай команду: все собрать, снести в захоронение!
Гробовая тишина. Никто не шевельнулся.
- А ну, давай! - щелкнули затворы. - Управитесь к обеду - каждому двойную пайку! И премиальные!..
Управились к вечеру. Сровняли яму... Оставили так... Растает, потом засыпят... Другим штрафникам работа будет...
Вернулись в камеру. По кило хлеба получили и пирожок с капустой.
А руки немытые... Впереди ночь страшная... и руки немытые...
В эту ночь и клопы замерли... не жрали... клопы. Уснуть... уснуть! Где уж тут... "Захоронение"... Как таскали их, скрюченных, голых, за ноги, за руки, волоком, как сталкивали в яму ту... а они цепляются, они не хотят... они видят! Глаза-то, глаза встречаются, как живые!... Вот они, глаза!.. Вот они, скелеты, обтянутые кожей... Люди. Бывшие люди!!! Почему? Откуда? Ну, стреляли на просеке штрафников. Все знали об этом. Один, два, пять! Но эти-то откуда? Сотни! Много! Откуда?
В лагере десять тысяч. Кроме штрафного изолятора в зоне еще два барака "нерабочие". Это изолятор сифилитиков и прокаженных и барак санчасти. Из изолятора вывозили и сжигали, это тоже всем было известно, а вот санчасть настоящая мясорубка! Всех "доходяг"- туда. Кто на разводе падает от истощения - туда, кто на поверку не поднимается с нар - туда. Там, в санчасти, вповалку народу, битком. Там хозяйничают сильные, здоровые уголовники-санитары и "лекпом" - царь и Бог. Идет по проходу между валяющимися "доходягами" лекпом в сопровождении свиты санитаров и мелом отмечает, кого в "расход". Санитары потом тащат "отмеченных" в мертвецкую.
- Я еще живой!
- Лекпом лучше знает.
Вот они откуда - эти сотни! Их отвозили в яму, а они расползались! Вот они, сотни, тысячи скрюченных, черных бывших человеков - "лагерная пыль"... Не уснуть!.. Все равно не уснуть... долго не уснуть...
Дворжецкий В. Пути больших этапов.
Записки актера. М.; Н.-Новгород, 1994. С. 41-45.
№ 4
Из книги В.А. Шенталинского
"Рабы свободы. В литературных архивах КГБ"
Есть еще один разряд рукописей, которые в прямом смысле литературой не назовешь. Ценность и сила их - в обнаженной достоверности, в красноречивости самого факта.
Простая школьная тетрадка. И в ней - без запятых, с ошибками, большими неровными буквами:
"Москва Союз писателей Материал требует обработки
Прошу вас извинить за почерк и знаки препинания у меня каторак да и болезнь двойной инсульт меня два раза парализовало. Вот уже восемь лет как парализован на почве нервной системы. Вы спросите откуда нервы пишу вам по порядку..."
Иван Васильевич Окунев из села Красное Липецкой области рассказывает о своей судьбе. О том, как в 1938 г., двадцатилетним парнем, был арестован и отправлен в колымские лагеря только за то, что у него оказался просроченным паспорт, в каких страшных условиях работал там и жил, вернее, пытался выжить.
"Привезли нас на Колыму. Вместо обуви нам дали два рукава от списанных бушлатов и одну пару рукавиц и все это на два года. Работали в забоях на золотых приисках и рукава в забое по щебню быстро рвались выскакивала вата и голые пальцы отмерзали. И вот в декабре на наряде начальник лагеря Кулиев объявил у кого какая будет просьба говорите пока не ушли на работу.
И вот мы двое стали просить рукава. А двое трясут над головой рваными рукавицами. Нам четверым велели выйти из строя а остальным скомандовали на работу. Нас повели в изолятор. Кулиев вызвал пожарников ударом в рельсу. Слышим и видим в щели между досок как они прибежали с пожарным рукавом. Заработал движок и направили на нас. Мы бежим из угла в угол но он направлял на нас. Мы кричали звали папу и маму ругая их всякими словами. А в этот день было пятьдесят градусов, утром поломалась рама автомашины от мороза.
И так поливали полчаса потом заглох движок. А часа через четыре пришел Кулиев и стал говорить чтоб мы шли в барак но мы все смерзлись и не могли тронуться с места. Тогда он позвал пожарного который пришел с маленьким топориком и стал обрубать нас друг от друга. Я стоял сзади и меня вырубили первого подтащили к двери. И закричали марш в барак! Но у меня ватные брюки смерзлись и я сказал что не могу. Я помогу! Ударом ноги в спину я вылетел на улицу ударился лицом об стежку которую протоптали разбил губу во рту оказались два зуба и стало солоно от крови.
Подбежали два пожарника и ногами покатили по направлению к бараку до барака было метров двадцать пять. Но когда подкатили я превратился в снежную бабу на мокрую одежду налип и замерз снег. Тогда поставили к бараку спиной и прикладами стали обивать снег да так что костям больно. Я упал. Тогда за ноги через порог потащили в барак а сзади катят остальных. Слезы причитания и ругань бойцов. Я лег на нижние нары против печки. Проснулся ночью болела голова кололо в груди температура большая.
Утром дневальный объявил подъем. Я стал будить мокрых соучастников но двое были мертвы. Меня отвели в санчасть. Врач спросил фамилию имя и отчество он сказал что мы с тобой тезки. Тогда он спросил откуда рождением. Я сказал с Москвы он как бы обрадовался и говорит а мы земляки. Он сказал что был главврачем Кремля. А за что вас посадили? Обвинили в смерти Максима Горького. Это все что я запомнил но фамилию я не спросил.
