Художественно-литературного в «Собрании» не наблюдалось, а вот охранительства самого правого толка – с избытком. Пользуясь необычайной поддержкой властей, члены «Собрания» успели провести ряд нашумевших акций, изрядно взбудораживших и отчасти – напугавших общественность. Пуще всего пугало безмолвное, но явственное одобрение полиции, закрывающей глаза на откровенный произвол патриотически настроенной части общественности.
Сдвигая публику перед собой подобно щиту, молодчики врезались в студентов, пытаясь потеснить их. Ряды молодёжи на мгновение разомкнулись, и чьи-то крепкие руки втащили Марию Ивановну в самое сердце студенческой колонны.
Теснимая со всех сторон, она отчаянно пыталась удержаться на ногах. Едва не упав на скользкой после недавнего дождя мостовой, она была подхвачена, и студенты начали проталкивать её, как и другую непричастную публику – прочь, подальше от ожесточённой драки.
Дрались остервенело, с применением не только свинчатки и кастетов, но и дубинок, безменов и кистеней. Местами озверение доходило до такой степени, што в ход шли даже и зубы! Отрывались уши, выдавливались глаза, а упавшим не позволяли встать.
Оскальзываясь, женщина вылетела наконец из колонны и тут же остановилась, обратившись назад.
– На-адя! – закричала она, надрывая горло, но не в силах перекричать шум тысячной толпы, где уже звучали выстрелы.
– Казаки! – истошно заорал кто-то над ухом, и оглянувшись, Мария Ивановна увидела чубатых донцев, идущих в плотном строю. Присев испуганно, она повернулась бежать к доходному дому «Общества для пособия нуждающимся студентам Императорского Московского Университета», но брошенный кем-то из толпы обломок булыжника задел её, и женщина покатилась под копыта коней.
Истошно крича, она пыталась встать, не в силах выбраться из толчеи, но раз за разом её сбивала то конская грудь, то колено казака. Хрусть! Подкованное копыто с размаху опустилось на женскую ступню. Тяжёлый удар в затылок бросил её вперёд, и донской жеребец, напуганный выстрелом из револьвера, опалившим ему морду, затанцевал на её голенях и бёдрах.
– На… – прошептала женщина из последних сил, прежде чем кованое копыто опустилось ей на затылок.
– Единственная ведь, единственная… – выл пожилой купчик, хватаясь за ногу прибывшего в карете скорой помощи доктора, – господин доктор, – купец, не отцепляясь от ноги, пополз за медиком на коленях, дырявя штаны английской шерсти и не обращая внимания на стирающиеся до мяса ноги, – смилуйтесь! Што хотите, только штоб не умерла… дочка, единственная! Продукты, деньги, дом заложу, душу! Только штоб жива!
Не отпуская ноги, он потащил доктора к телу лежащей на земле девочки лет пятнадцати. На белом её лице багровыми разводами остывала запёкшаяся кровь, а тёмно русая коса её лежала почти отдельно, вместе с куском кожи. Синие глаза, закатившись под чистый лоб, смотрели мёртво на майское небо, по которому бежали игриво кудряшки облаков.
«– Всё» – одними губами сказал многоопытный фельдшер, оценив вытекшую из тела кровь и неестественное положение размозженных конечностей.
– Калекой… – горячечно шептал купец, – пусть калекой! Деньги есть, прокормим! Пусть…
Студент-медик, так же приехавший в карете «Скорой», подхватив купца, закатал ему рукав, и фельдшер, не медля, сделал тому укол морфия.
– Сколько сегодня таких… – начал было фельдшер, но замолк, глядя угрюмо на подошедшего казачьего есаула. Скрывая растерянность за нарочито бравым видом, офицер смотрелся настолько неуместно, што доктор только ожёг его взглядом, когда тот вздумал завести беседу.
Казаки и «Русское собрание» ещё гонялись по окрестностям за студентами, а подоспевшая полиция уже составляла первую партию задержанных. Уцелевшая в этом побоище публика поспешила разбежаться или тщилась доказать полиции свою непричастность, открещиваясь от политики.
– Начальство разберётся, – невозмутимо отвечали городовые, делая вид совершенно служебный и неподкупный. А то ведь и сам… за политику.
Трупы пострадавших сносили к тротуару, а на дрожки пока грузили тех, кого можно спасти.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Мама? Ма-ма!
Опознав мать, Наденька Гиляровская села рядом и заплакала беззвучно. Вскоре рыданья её стали утихать, а слёзы высохли.
– Ненавижу… – шептала она, глядя на казачьего есаула…
…на здешнего городового…
… на приказчика из бакалейной лавки, возбуждённо докладывавшего што-то полицейскому офицеру и скалящему то и дело неровные зубы…
… - я вас всех… ненавижу… не прощу!
Одиннадцатая глава
Проезжая по Невскому мимо синематографа «Зрелище электрического мира» и роящихся у входа зрителей, Амалия Фёдоровна улыбнулась снисходительно, но не позволила себе большего. Однако же шофёр, уловив подспудное желание пассажиров, замедлил движение, и публика на проспекте получила возможность полюбоваться греческим профилем молодящейся дамы.
Едва повернув голову, Амалия Фёдоровна одарила супруга сияющим взглядом женщины, взошедшей на миг на пьедестал, воссияв в славе. Тот, едва заметно улыбаясь в усы, всем своим полным одутловатым лицом излучал уверенность высокопоставленного чиновника, ступившего на подножие Олимпа. Взяв затянутую в тугую перчатку руку жены, он поднёс её к губам, и Амалия Фёдоровна затрепетала так, как не бывало и в юности.
Всё её существо объяло то восхитительное чувство, когда ты понимаешь, что ставка, сделанная годы назад, оказалась единственно верной! Где все эти подруги детства, вздыхающие о бравых военных и выглядывающие в мужчинах разворот плеч и волевой подбородок? А она… жизнь только начинается! И Боже мой… какая же в России чудесная жизнь, особенно когда – почти на самом верху!
Подъезжая к особняку в Спасском переулке, шофёр несколько раз нажал на резиновую грушу, оглашая окрестности звуками охотничьего рожка. Вышколенная прислуга подскочила к дверце авто, помогая спуститься и всячески услужая, оставаясь притом почти незаметными, подобно джиннам из восточных сказок.
Ступив на тёсаные плиты подле входа, Амалия Фёдоровна жалела лишь, что праздных зевак слишком мало, и вовсе уж нет подруг юности… а жаль! Ах, как жаль…
В просторном салоне, обставленном с большим вкусом, уже собираются гости, обмениваясь приветствиями, слухами и остротами. На таких приёмах и решаются самые важные дела, будь то служебные или личные.
Обстановка самая богатая, одна только меблировка стоит побольше иной деревни! А отделка помещения? Картины? Вышколенные лакеи в ливреях, и ведь видно же – потомственные! Школа!
Но превыше всего – люди, здесь собравшиеся. Нельзя сказать, что это весь Свет, но несомненно, весьма значимая его часть! Не столько по происхождению и родственной близости к императорской Фамилии, сколько по доверительному вниманию Государя, но и это немалого стоит.
Амалия Фёдоровна трепетала при виде представителей столь именитых представителей петербуржского Общества, но держала себя хоть и скромно, но с достоинством, не умаляя статуса. Лишь поглядывала иногда с горделивою любовию на супруга, пробившегося на этот Олимп из самых низов провинциального чиновничества.
«– Мой полубог, – подумала она восторженно, будто и не зрелая дама, а провинциальная инженю, неожиданно взятая на содержание блистательным гвардейским офицером, – а когда-нибудь и вовсе станет божеством… пусть даже и младшим! И я…»
Мысли её, тщеславные и такие понятные, собравшиеся считывали, как с листа, но не осуждать же за них супругу провинциального чиновника, попавшего в фавор? Право слово, все они одинаковые!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Собравшиеся перемещались по салону и беседовали, ничем не выдавая ожидания «главного блюда» сегодняшнего вечера. Вращаясь в орбите хозяина дома, они общались и порой злословили весьма едко, подслащая капающий с языка яд набором цитат на французском и латыни.
Наконец, усатый киномеханик с солидным пузцом, держащийся важно, но с полным пониманием момента, скользнул по паркету и начал устанавливать киноаппарат, а бесшумная прислуга повесила белое полотнище и задёрнула тяжёлые бархатные шторы.
