– Что вы от меня хотите? – просипел аптекарь.
Умалишенная норовила стянуть с него брюки, и только надежные немецкие подтяжки мешали реализовать гнусный замысел. Краснея от напряжения и стыда, Урусов решил позвать на помощь.
Женщина зажала его рот ладонью. Откуда-то издалека донесся тягучий, похожий на вой раненного зверя гудок. Баба встрепенулась, сунула под нос Урусова пятерню. Выразительное трение друг об дружку большого и указательного пальца дало понять, чего стоит свобода.
– Денег? Я дам, только слезьте с меня!
Серафим Аристархович ощущал себя растоптанным и обесчещенным. Баба вскочила и помогла ему подняться. Крепко держа Урусова за рукав, она снова замычала. На перрон стали выходить люди. Не желая быть замеченным в обществе побирушки, Урусов вытащил из портмоне купюры и, не считая, протянул ей. Женщина вырвала деньги, зло засмеялась и плюнула аптекарю в глаза. Приложив палец к губам, цыкнула и опрометью бросилась на другую сторону насыпи.
Перепуганный Урусов вытер лицо рукавом, и, озираясь, почти бегом направился к зданию вокзала. Испарина крупными каплями покрыла его лоб. На ходу снимая легкое пальто, Урусов подошел к пузатому, как баул контрабандиста, Илье Сергеевичу. Тот опустил багаж на землю, слегка присел и по-бабьи хлопнул по ляжкам.
– Ай-ай-ай! Никак упали? Как же вы так?
– Упал, – запинаясь, ответил Урусов. – Неужто не видели?
– Нет, не видел. Давайте-ка я вам, помогу! – Еремеев взял пальто из рук попутчика и расправил его, словно ширму.
Урусов стряхнул мелкий сор и прилипшие комочки грязи.
– Покорнейше благодарю вас, Илья Сергеевич! – выдохнул аптекарь и более спокойно пояснил: – Оступился!..
Поезд медленно подполз к станции, заволок небо клубами черного дыма; остановился и стравил излишки пара. Как по команде, распахнулись двери вагонов, приглашая отъезжающих занять оплаченные места.
Аптекарь устроился в купе и глянул в окно. Разгоняя облачную хмарь, над землей поднималось солнце. Перелесок из оперившихся листвой березок с завистью взирал на сухопутный пароход. Тот, в свою очередь, гордо пыхтел и собирался уплыть за горизонт, оставив за стройными красавицами право – жить и умереть, не сходя с места. Темное пятно мелькнуло среди белых, испещренных бороздками стволов. Урусов пригляделся и отпрянул от окна. Из-за кустов шиповника за составом следила вымогательница в солдатской шинели.
– Что вы там увидали? – спросил Илья Сергеевич, заметив тревогу на лице попутчика.
– Померещилось, будто в перелеске кто-то прячется.
– А-а-а, – нараспев произнес Еремеев. – Это, скорее всего, Фрося Гудок – дурочка немая. Разве не слыхали о ней?
Он посмотрел на Серафима Аристарховича и продолжил:
– Так ее в народе прозвали за привязанность к железной дороге. Вечно она вдоль полотна ошивается, поездами любуется. Кто копейку подаст, кто – хлеба кусок. Тем и живет. К тому же гулящая! Путается со всеми подряд. Поговаривают, будто раньше она была нормальной, но после того, как…
Состав дернулся, громыхнул вагонными сцеплениями и начал медленно набирать ход. За окном замелькали деревья. Огненный шар покатился по их верхушкам, постепенно поднимаясь в небо. Урусов закрыл глаза и уже не слушал соседа. «Ничего, впереди целое лето. Крым, море, сбор необходимых трав для нового лекарства» – он пытался забыть о неприятном происшествии.
II
Отец Урусова слыл большим шалуном по части женского полу. Схоронив скончавшуюся во время родов супругу, он переложил воспитание сына на плечи своей сестрицы. Сам же предался охоте, разведению легавых и растлению дворовых девок.
С младых ногтей отпрыск наблюдал, как отец бесстыже щиплет прислугу и устраивает «купальные дни», парясь в обществе обнаженных девиц. На упреки сестрицы он усмехался и подкручивал прокуренный ус.
– Никакое наслаждение само по себе не есть зло! – оправдывался он и советовал сестре больше уделять внимания маленькому Серафиму. На что она назидательно отвечала:
– Тело умирает от страданий, а душа – от наслаждений.
Порой в усадьбе устраивались роскошные застолья, в которых принимали участие отцовские друзья. В такие дни дом напоминал пчелиный улей. Пьяные господа играли с визжащими горничными в жмурки. Они ловили их и волокли в отведенные для утех покои. Тетка старалась оградить племянника от безобразий. На время она увозила его в город.
Серафим рано понял: наслаждение – это лучшее, что может подарить жизнь, и частенько подглядывал за служанками. Когда под носом пробился пушок, он пробовал затащить в чулан одну из горничных. Застигнутый теткой врасплох, барчук смутился и заперся в своей комнате. Вышел он только под вечер, когда желудок напомнил о себе. Покаявшись и дав клятву не копировать отцовское поведение, Серафим некоторое время вел себя тихо.
Страсть к запретному плоду оказалась велика. Урусов-младший бродил по лесу с ружьем и наткнулся на крестьянскую девчушку. Та обирала куст малины и настолько увлеклась занятием, что не видела и не слышала ничего вокруг. Барчук кошкой подкрался и повалил ее на траву. Распаленный похотью, он желал удовлетворить свои недетские желания. Девчушка растерялась и не оказала сопротивления, она лишь заплакала. Серафим остервенело терзал ее, глядя на скатывающиеся по щекам слезинки. Как назло, ничего не получалось.
Со стороны недавно проложенной железной дороги послышался паровозный гудок. Густой, будоражащий округу звук отрезвил насильника. Серафим вскочил с вздрагивающего тела и скрылся в чаще. Он отошел на приличное расстояние, когда вспомнил о забытом ружье. Девчушка уже не плакала. Сидя на коленях, она безразлично смотрела перед собой. Рядом валялся перевернутый туесок с рассыпанной ягодой. Серафим погрозил пальцем.
– Скажешь кому – собаками затравлю!
Утром он случайно подслушал беседу кухарки и пожилой экономки с вечно красным, будто распаренным лицом.
– Никитична, а Никитична, что на селе-то говорят?
– А чего там скажут, коли Фроська мычит коровой да слезами заливается. А то вдруг, ни с того ни с сего, хохотать начинает. Не иначе, рехнулась девка!
– Кто ж это над ней надругался-то? Поймать бы паршивца, да разорвать на березах!
– Может, каторжане беглые. Кто их знает. Сейчас столько всякого сброду по лесам шатается, что хоть из дому не выходи. Барин сказал, что если мужики выловят проказника, самолично запорет.
– Наш барин сам проказник еще тот!
– Прикуси язык, шаболда! Не дай бог, кто услышит.
Бабы замолкли, а Серафим всерьез задумался о тяжести содеянного: «Вдруг соплячка оклемается и все расскажет?» – напуганный жуткой мыслью, он в тот же день собрал вещи и уехал в город к тетке по материнской линии, где вскоре занялся учебой. «Ничего, пройдет время, все забудется», – успокаивал он себя.
Зимой от неизвестной хвори скончался отец. Многие крестьяне ушли в поисках лучшей доли, кто-то остался на обжитом месте. Но, самое главное – исчезла дуравая девка, подкинувшая столько проблем Серафиму. Особой нужды появляться в усадьбе не было, и барчук прочно обосновался в городе. По великим праздникам он навещал тетку, доставляя ей немалую радость цветущим видом и рассказами о своем житие и учебе.
Все это аптекарь вспомнил в плавно раскачивающемся железнодорожном вагоне.
– Никак задремали, Серафим Аристархович?
Урусов зевнул, прикрыл рот ладонью.
– Задремал, задремал. – Он потянулся и с равнодушным видом уставился в окошко.
III
Серафим Аристархович гулял по безлюдному пляжу, прислушивался к шипению волн и любовался тяжелыми, громоздкими тучами. «Никак, буря надвигается!» – придерживая соломенную шляпу, он собирался покинуть берег, как его внимание привлекла одинокая женская фигура, над которой суматошно кружились чайки. Хищные птицы подлетали к сидящей на гальке женщине и тут же с криком уносились в штормовое небо. Птицы враждовали между собой, возможно, ими управляла ревность.
Урусов решил узнать, что происходит, и ускорил шаг. Подойдя ближе, он оторопел: женщина кормила пернатую братию грудью! Выдавливая струйку молока, она с грустью смотрела на птиц, атакующих ее. Удивление аптекаря сменилось ужасом.
Он хотел незаметно удалиться, но случайно чихнул. Незнакомка вздрогнула, накинула на тело плед, что валялся рядом. Урусов застыл – перед ним сидела Фрося Гудок. Побирушка не выглядела малахольной, взгляд был осмысленным, а лицо ухоженным и весьма симпатичным.
– Что вам угодно? – Глаза женщины сверкали от ярости.
– Извините, мне показалось… – оправдываясь, начал Урусов.
– Вот именно, показалось! – раздражение женщины сменила растерянность. – Простите ради бога, так несуразно вышло! Понимаете, я кормлю нерожденных детей. Вернее, убитых мною. Их души превратились в белых птиц!
