философской системы Платона, в особенности по сравнению с христианским откровением. Он не чужд был знания классической поэзии, но не разделял восторгов язычников, слишком высоко ставивших своих поэтов. По воззрению Константина поэты не могут считаться учителями религиозной истины, какими их считали язычники, потому что в их творениях так много очевидной лжи, не свойственной тому, кто возвещает действительную истину о природе Божественной. Из поэтов Константин отдавал полное предпочтение лишь одному Вергилию, ибо у этого римского поэта Константин, подобно некоторым христианским ученым древности, находил предсказания относительно христианских событий, например, о рождении Спасителя от Девы, о наступлении блаженных времен для бедствующего рода человеческого. Вергилия он назвал «мудрейшим из поэтов» и пользовался его творениями для доказательства христианского учения о приготовлении всего рода человеческого к принятию Искупителя. Константин изучал книгу Сивилл, имевшую значение священной книги для язычества. Этой книгой венценосный ученый интересовался не потому, что произведение это имело такую важность в языческом мире, но потому, что древнехристианские учителя находили в ней прикровенные указания на времена и явления христианские. Константин занимался книгой Сивилл в интересах христианства. Но больше всего и усерднее всего царь занимался изучением Священного Писания и различных вопросов, имеющих отношение к христианскому богословию. Об этом отчасти можно составить себе понятие по тем вопросам, какие занимали его богословствующий ум, и на какие он давал посильное решение. Например, ему представлялись вопросы: возможно ли Богу сделать человеческую волю лучшей и более кроткой, в чем сомневались некоторые скептики его времени? Откуда произошло название Сына Божьего? Что это за рождение, когда Бог только один и чужд всякого смешения? Или: сколько основательности в мнении, высказываемом некоторыми нечестивцами, что Христос наш был осужден справедливо и что Виновник жизни, Сам на законном основании лишен был жизни? Конечно, нужно иметь очень пытливый богословский ум, чтобы обращать внимание на такие богословские вопросы, как сейчас указанные. При изучении Священного Писания, Константина, в особенности занимали вопросы о ветхозаветных пророчествах и их исполнении. Значит, он был толкователем Св. Писания. Его толкование приобретает особенный интерес в том отношении, что при толковании пророчеств ветхозаветных он пользуется, как средством уяснения пророчеств, личными наблюдениями над исполнением их, личным опытом. Так, читая пророчество Иеремии, что Мемфис и Вавилон опустеют и с отечественными своими богами останутся необитаемы (Пер. 46, 19), царь находил, что предречение пророка исполнилось во всей точности. «И это, говорю я не по слуху, замечает венценосный экзегет, но утверждаю, как самовидец: я сам был очевидным свидетелем жалкой участи тех городов». Константин не оставлял без внимания и современную ему христианскую литературу. Он читал произведения этой литературы, насколько представлялся к тому случай. Несомненно, с некоторыми из современных ему епископов Константин вошел в очень близкие отношения главным образом потому, что ценил их христианскую ученость. По этому именно побуждению он был очень дружен, например, с Евсевием Кесарийским (3,60). От Евсевия он получал богословские сочинения, написанные этим епископом, читал их с живым удовольствием и поощрял автора к дальнейшим трудам на этом поприще. Обо всем этом свидетельствует следующее письмо царя к Евсевию. Получив от этого последнего сочинение о Пасхе и прочитав его, царь пишет Евсевию: «Изъяснять важный, но затруднительный вопрос о праздновании и происхождении Пасхи, есть дело весьма великое, ибо выражать истины божественные бывают не в состоянии и те, которые могут понимать их. Весьма удивляясь твоей любознательности и ревности к ученым трудам, я и сам с удовольствием прочитал твой свиток и многим, искренно преданным божественной воле, приказал сообщить его. Поэтому, видя, с каким удовольствием принимаем мы дары твоего благоразумия, постарайся как можно чаще радовать нас подобными сочинениями, к которым ты приучен самим воспитанием; так что, когда мы возбуждаем тебя к этим привычным занятиям, то мы только поддерживаем твои собственные стремления. Столь высокое мнение всех о твоих сочинениях показывает, что тебе не бесполезно было бы иметь человека, который твои труды переводил бы на латинский язык, хотя такой перевод большей частью не может выражать красот подлинника» (4, 34–35).
Обладая значительными богословскими познаниями и начитанностью в богословской литературе, Константин хотел делиться своими религиозными сведениями с публикой. В его константинопольском дворце, по его приглашению, собиралась нередко многочисленная толпа для того, чтобы слушать царя, излагавшего «боголепное», т. е. христианское учение для общего назидания и просвещения. Какое зрелище! В середине многочисленного собрания в великолепном дворце восседает царь, владыка всемирной империи, держит обширную речь, посвященную раскрытию истин христианской религии; все с глубоким вниманием слушают проповедника в короне и порфире. Вот он коснулся в своей речи одного из величайших догматов христианства; чувство благоговения наполняет сердце оратора, он считает неприличным о таком священном предмете вести речь в сидячем положении; он встает… лицо его поникло… слова выговариваются медленнее… голос понижается. Он понимал, что теперь он ведет не просто беседу о религиозных вопросах, но посвящает предстоящих в самые тайны Божественного учения… Кто же были слушателями богословских лекций Константина? Простой народ византийский: каждый из простолюдинов, желавший «разуметь веру», мог идти слушать богословствующего царя; затем слушателями венчанного оратора были все придворные, слуги его; затем философы и ученые, и даже не одни христианские, но и языческие; наконец, христианские священники и епископы… Богословские и публичные лекции царя нередко вызывали в слушателях чувства восторга и восхищения, производили могучее впечатление. И дворцовая аудитория оглашалась одобрительными криками по адресу оратора… Царь прервал на минуту свою речь для того, чтобы умерить шумный восторг слушателей и внушить, что «похвалами чествовать надлежит одного Царя всяческих» Бога. (IV, 29. Константин. Речь к обществу верных, гл. 2.)
Для нашего времени может представляться изумительным и странным зрелище: царь во дворце произносит религиозно-нравственную речь, его слушают простой народ, христианские и языческие философы, епископы. Правда. Но в быту византийских христианских императоров встречалось много такого, что на наш современный взгляд показалось бы странным, непонятным и неуместным. Что сказали бы мы, если бы православный государь облекся в саккос и омофор, если бы в руках его мы увидели во время литургии дикирии, если бы при вступлении в общественное собрание он стал благословлять народ архиерейским благословением, если бы певчие стали возглашать ему: исполла? (А. Лебедев. Очерки византийско-восточной Церкви, с. 75–78. М., 1878).
Все это показалось бы нам выходящим из ряда вон, необыкновенным, аномалией. И, однако, все это было в Византии, и никто этому не изумлялся. Поэтому нас нисколько не должно поражать стремление Константина Великого наставлять народ в тоне и духе церковного учителя. Другие времена, другие нравы.
Сообщим некоторые подробности о религиозном учительстве
