Сколько я себя помню, летом я всегда жил у дедушки, конечно, не считая годы болезни. Дом дедушки стоит на краю совхозных земель. Маленький дом, возле него крохотная банька, высокий сарай и глубокий погреб. Настоящий хутор, говорит он сам, только вот хлева нет. Впрочем, там когда-то и был хутор. Кажется, маленький и бедный. Об этом свидетельствует оставшееся бог знает с каких времён название «Хюти» — «Хижина».
Про дедовский дом отец говорит, что если бы ему позволили по собственному желанию выбрать место, чтобы поселиться среди лесов, гор, лугов и полей, то и тогда не удалось бы сделать этого лучше, чем сделали те, кто построил Хюти. И в этом, по-моему, он почти прав. Почти, потому что хутор мог бы всё-таки располагаться поближе к реке или какому-нибудь другому месту для купания. Всем остальным я был вполне доволен.
Если выйти во двор, стать лицом к северу, то видно, как за лугами большие и маленькие машины катятся в сторону Таллина или Тарту.
— Простор! Его-то мне и не хватает между городских стен, — говорит мать, глядя в эту строну. И глубоко вздыхает.
Но если с этого же самого двора глянуть на юг, увидишь сразу же за оградой молодой сосновый лес, слева от него лиственная рощица, справа ельник, между ними группами высокие сосны, полоса вырубки, небольшой заболоченный ольшаник и так далее, и так далее — вперемежку песчаные пустоши, болота, кустарники, чащи, и так до самой реки, которая текла далеко от Хюти, и поэтому я ещё никогда её не видел.
— Девственная природа! Вместо того, чтобы наслаждаться ею, я сижу в конторе, — говорит отец, глядя на юг, затем раздувает ноздри, потягивает носом и спрашивает хрипло:
— Куда опять задевался мой томагавк? Пахнет диким кабаном.
— Дед, — объявил я сразу же, в первый день, как только мы приехали на хутор. — Этим летом я буду спать не в комнате. Мы с псом поселимся в баньке.
— Хм, — отозвался дед. У него был такой обычай — хмыкать. На сей раз по его тону я сразу понял, что он не собирается указывать мне, где спать, что это полностью моё личное дело.
— Щенок может помешать тут в комнате, — уточнил я для ясности.
— Мхм, — снова подал голос дед, но уже совсем иным тоном. Теперь это означало, что об этом беспокоиться не стоит. Решение было принято. Банька стояла в дальнем конце двора, почти что в ельнике. Раньше я просто не осмеливался спать там. Но теперь мы ведь были вдвоём.
Сунув под мышку свёрнутый рулоном половик, я направился через двор, щенок не отставал от меня ни на шаг. Щенок служебной собаки должен иметь своё постоянное месте, так написано в настольной книге собаковода. На новом месте жительства с этого и следовало начать.
— Этти! — сказал я строго, когда половик был разостлан в углу. — Место, Этти, место!
Если вы читали книгу немецкого профессора Лоренца о собаках, то знаете, как важно добиться беспрекословного выполнения этой команды.
Щенок потряс головой, тряхнул ушами, зевнул и неохотно побрёл на половик. Кое-чему мы уже научились.
— Теперь, Этти, начнётся серьёзная жизнь, — продолжал я. Конечно же, я знал, что он не поймёт длинной речи, но это ничего не значило. Речь была больше для меня самого. «Воспитание служебной собаки дело нешуточное. Тот, кто обзаводится служебной собакой, берёт на себя тяжкий груз. Он берёт на себя ответственность», — так сказал мне отец. Это было последнее, чем он пытался отговорить меня. Он выкатил эту «ответственность» сквозь зубы, словно бомбу или гранату, которая при неосторожном обращении может взорваться.
— Щенок, то есть ты, Этти, — продолжал я словами книги, — должен в период интенсивного роста очень много бегать, учти это. — Шли последние месяцы перед началом Олимпийских игр в Монреале, и я вдруг почувствовал искушение завершить свою речь олимпийским призывом «Цитиус! Альтиус! Фортиус!», но для вислоухого щенка это было бы всё же, пожалуй, слишком.
— Бег, пища, сон! — сказал я ему торжественно. И это он понял. Во всяком случае перестал таращить глаза. Глубоко вздохнув, он положил голову на лапы и блаженно засопел.
Что такое ответственность, начинаешь полностью понимать, пожалуй, лишь тогда, когда от тебя зависит чья-то судьба. Пока мой вислоухий спал на своём половике, я мог ещё и ещё раз подумать о том, что теперь от меня зависит, вырастет ли из этого лохматого клубочка ленивая тварь, хилая и трусливая собачонка или сильный, ловкий и смелый пёс, друг человека, как говорит немецкий профессор Лоренц. Странно, в школе не переставая твердят, что всё зависит от нас самих, что мы на каждом шагу отвечаем за свои действия, но мы же не воспринимаем этого всерьёз. Мы прекрасно знаем, что, если дело обернётся совсем худо, в школу вызовут родителей и ответственность будет возложена на них.
Но мне-то теперь не на кого будет свалить ответственность. Да я и не хотел этого. Я взял книжку с фотографией собаки на обложке и прочёл ещё раз:
«Для нормального развития щенка необходимо, чтобы он мог много двигаться. Весьма развивающе действует игра с другими щенками, плаванье и бег по лесу».
Других щенков взять мне было неоткуда. Рассчитывать на плавание тоже не приходилось. Оставался бег по лесу. Этому ничто не препятствовало. Лесов вокруг хватало.
Сон у щенка короткий. Часа через два мы уже выбрались на проходящую за сараем лесную дорогу.
— Ну, Этти, — произнёс я ободряюще. — Давай теперь. Поди, погляди, кто сидит там за кустом. Иди давай, лопоухий!
Я нарочно не сказал, что ему полезно бегать, что это в его же интересах. В школе без конца твердят это, иногда несколько раз на дню. И от этих надоедливых поучений возникает желание нарочно сделать, именно то, что не в твоих интересах.
— Бегать здорово, — сказал я своей собаке. — Прямо настоящая забава. — И чтобы добиться большей убедительности, причмокнул. — Беги, Этти, тут простора достаточно!
Он посмотрел на меня, вильнул хвостом в знак согласия и сунул нос в кустик травы у обочины. Он и не думал никуда бежать. У него и без того было чем заняться. Он обнюхал обе обочины, наступил лапой на снующих взад-вперёд по муравьиной тропе перепончатокрылых насекомых, покосился на дятла, долбившего ствол сосны. Проделав всё это, он улёгся в песчаной автомобильной колее и хитровато уставился на меня. И не встал на ноги, пока я не пустился удирать от него.
Но тогда уж он бросился за мной. Мчался так, что задние ноги не поспевали за передними. Когда он нёсся во весь дух, казалось, будто передняя и задняя половина его тела бегут как бы отдельно, сами по себе. Передние лапы вроде бы не в чем было упрекнуть, но задние тащили тело куда-то вбок, и было похоже, что вот-вот, сию секунду, он завалится в канаву.
— Ну, до Затопека тебе далеко, — сказал я ему, когда он благополучно скатился с холма и принялся кувыркаться на мху. — Да, ты, конечно, не Затопек[2] и не Лассе Вирен[3], но хорошо, что хоть так получилось. — Честное слово, если ноги бегут вразнобой, можешь быть доволен, что не полетел вверх тормашками.
Не знаю, заметил ли он, что и себя я не мог считать ни Затопеком, ни Виреном. Господи, неужели я совсем разучился бегать? Я знал, что человек может забыть всё что угодно. Кто вынужден месяцами лежать, тот разучивается даже ходить. Но я лежал не так уж долго. И притом с перерывами.
Леса за домом деда были изрезаны заросшими травой дорогами, по которым возили брёвна. Первая из них сворачивает метрах в двухстах от хутора Хюти, к голой песчаной пустоши, затем разделяет надвое посадки сосен и вскоре пересекается с широкой просекой, ведущей к гравийному карьеру. Отец называет эту просеку Невским проспектом. По этому Невскому можно вернуться обратно на хутор Хюти; другая дорога — по ней обычно возят брёвна — сворачивает на песчаную пустошь лишь метров на пятьдесят дальше, однако тут же отклоняется в сторону болота и делает большой крюк. Но в конце концов и она выходит на Невский.
Первая и вторая кольцевые дороги, так назвал я их про себя.
Поначалу нам было достаточно первой. Конечно, я не смог с первого раза пробежать весь круг без остановки. Тут ведь было больше километра. Но и щенок чувствовал себя не лучше. Ему тоже требовалась передышка. Так мы и трусили, переводили дух, трусили дальше и снова переводили дух.
Я, наверное, никогда не забуду день, когда меня окончательно выписали из больницы.
— Доктор, что он может делать, — спросила мать у врача, который просверлил мне в берцовой кости дырочки, укрепил в дырочках иглы шприцев и через них неделями закапывал лекарства.
— Всё, — сказал врач по обыкновению резко.
— И бегать тоже? — спросила мать дрожащим голосом. — Играть в волейбол, футбол? Шалить с другими мальчишками?
— Милая моя! — выпалил врач вовсе не любезно. — Сколько раз надо вам повторять? Мальчик теперь абсолютно здоров!
Но, видимо, ногам моим абсолютно не было дела до того, что меня признали здоровым. Они как-то не желали подниматься, отказывались бежать. Мне даже казалось, что они скрипят и визжат, как несмазанные колёса. И я радовался про себя, что там на выставке не наткнулся на щенка постарше и побольше. С таким бы я, пожалуй, и не совладал.
