— Тебя там достают?
Маркус взглянул на него. Как он догадался? Наверное, все гораздо хуже, чем он думает, если об этом можно догадаться прежде, чем он что-нибудь скажет.
— Не очень. Только пара ребят.
— А из-за чего они к тебе пристают?
— Да так. Просто из-за очков и прически. И еще из-за пения и тому подобного.
— А что такого в пении?
— А, да просто… просто я иногда начинаю петь, сам того не замечая.
Уилл рассмеялся.
— Ничего смешного.
— Извини.
— Я ничего не могу с этим поделать.
— Но с волосами-то ведь можешь?
— Что, например?
— Подстричься.
— Как?
— Как это "как"? Как тебе самому нравится.
— А мне и так нравится.
— Тогда тебе придется смириться с тем, что к тебе пристают. Почему тебе нравится такая прическа?
— Потому что у меня так растут волосы, и я ненавижу ходить в парикмахерскую.
— Это и видно. А ты часто ходишь в парикмахерскую?
— Я вообще не хожу. Меня мама стрижет.
— Мама? Господи! Сколько тебе лет? Двенадцать? Я думал, ты уже достаточно взрослый, чтобы стричься как хочешь.
Внимание Маркуса привлекли слова "достаточно взрослый". Это ему приходилось слышать не часто.
— Ты так думаешь?
— Конечно. Двенадцать? Да ты через четыре года уже сможешь жениться. Тебя и тогда будет мамочка стричь?
Маркус сомневался, что женится через четыре года, но понял, что Уилл имеет в виду.
— Ей это не понравится, да? — сказал он.
— Кому?
— Моей жене. Если она у меня будет, хоть я в этом и сомневаюсь. Уж точно не через четыре года.
— Да я не это имел в виду. Просто я думаю, что ты будешь чувствовать себя маменькиным сынком, если маме придется приходить, чтобы ухаживать за тобой. Стричь тебя, подрезать тебе ногти, тереть спинку…
— А, я понял, о чем ты.
Да, он понял, что Уилл имеет в виду. И Уилл прав. В таких обстоятельствах он действительно будет чувствовать себя маменькиным сынком. Но на это можно взглянуть и с другой стороны: если через четыре года мама по-прежнему будет его стричь, значит, ничего ужасного за это время не произошло. И в данный момент ему казалось, что ради этого он бы согласился пару раз в год побыть маменькиным сынком.
Той осенью Маркус часто заходил к Уиллу и к третьему или четвертому разу почувствовал, что Уилл к нему привыкает. Во второй его приход они немного поругались: Уилл снова не хотел его впускать, и Маркусу пришлось настоять на своем, но в конце концов они дошли то того, что, когда Маркус звонил в дверь, Уилл открывал, даже не поинтересовавшись, кто это — просто шел обратно в комнату, зная, что Маркус идет следом. Пару раз его не оказывалось дома, но Маркус не знал, ушел он специально или нет, да и не хотел знать, так что не спрашивал.
Поначалу они не слишком много разговаривали, но потом, когда визиты стали привычными, Уилл, казалось, решил, что они должны беседовать по-настоящему. Правда, собеседником он был не очень хорошим. Первый их разговор случился, когда они обсуждали толстого парня, который все время выигрывал в "Обратном отсчете". Без очевидной, как показалось Маркусу, причины Уилл вдруг спросил:
— Как у тебя дела дома?
— Ты имеешь в виду маму?
— Наверно.
Было ясно, что Уилл предпочел бы говорить о толстом парне из "Обратного отсчета", чем о том, что недавно произошло. На мгновение Маркус почувствовал прилив раздражения, потому что у него-то выбора не было. Если бы он мог выбирать, он бы все время только и думал о том толстом парне из "Обратного отсчета", но, поскольку выбирать он не мог, его одолевали мысли другого рода. Правда, долго он не злился. Уилл был не виноват, и он, по крайней мере, сделал над собой усилие, хоть ему и трудно.
— С ней все в порядке, спасибо, — сказал Маркус так, как будто с ней всегда все было в порядке.
— Ну, я в том смысле…
— Я понимаю. Нет, ничего подобного не происходит.
— А ты по-прежнему из-за этого переживаешь?
Он не говорил об этом с того самого дня, как это произошло, и даже тогда он никому не сказал о том, что чувствует. А чувство, которое он испытывал все это время, каждый день, было ужасным страхом. На самом деле главной причиной его ежедневных визитов к Уиллу после школы была возможность оттянуть возвращение домой. Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, глядя под ноги, он не мог не вспоминать "День дохлой утки". Уже когда он вставлял ключ в замочную скважину, удары его сердца глухо отзывались и в груди, и в руках, и в ногах, а когда, войдя, он видел, что мама смотрит телевизор, или готовит, или делает что-то по работе за письменным столом, его хватало только на то, чтобы не разрыдаться или сдержать подкатившую к горлу тошноту.
— Немного. Когда думаю об этом.
— А ты часто думаешь об этом?
— Не знаю.
Все время, все время, все время. Могли он сказать об этом Уиллу? Он не знал. Он не мог сказать об этом маме, не мог сказать об этом папе, не мог сказать об этом Сьюзи — они все устроили бы жуткий переполох. Мама расстроилась бы, Сьюзи предложила бы это обсудить, а папа захотел бы, чтобы сын переехал обратно в Кембридж… этого еще не хватало. Так зачем же тогда рассказывать? Для Чего? Все, что ему было нужно, это чтобы кто-то, кто угодно, пообещал ему, что такого больше никогда не случится, но никто ему этого пообещать не мог.
— Охренеть, — сказал Уилл. — Прости, я не должен так выражаться в твоем присутствии.
— Ничего. В школе так все говорят.
Вот и все. Все, что сказал Уилл. "Охренеть". Маркусу было невдомек, почему Уилл так выразился, но он решил, что это здорово, и ему стало легче. Это прозвучало серьезно, но без нажима, и он почувствовал, что испытывать страх — это не значит быть жалким.
— Теперь ты уже можешь остаться на "Спасенные звонком"[41], — сказал Уилл. — Иначе пропустишь начало.
Маркус никогда не смотрел "Спасенные звонком" и не мог понять, с чего Уилл так решил, но все равно остался. Ему показалось, что он должен остаться. Они смотрели молча, а когда зазвучала музыка и пошли титры, Маркус вежливо поблагодарил и пошел домой.
Глава 16
Уилл поймал себя на том, что, планируя свой день, уже выкраивает время на визиты Маркуса. Труда это не представляло, потому что рыхлая структура его дня позволяла проделать в ней любое количество просторных дыр, но что с того? Ведь он мог бы заполнить их другими, более легкими делами, будь то хождение по магазинам или дневной сеанс в кино; конечно, никто не станет утверждать, что Маркуса можно поставить на одну чашу весов с глупой комедией или пакетиком лакричного ассорти. И дело не в том, что во время своих визитов он плохо себя вел, вовсе нет; да и не в том, что с ним не о чем было поговорить, — это тоже было не так. Общаться с Маркусом было трудно потому, что при этом часто возникало впечатление, будто он оказался на этой планете транзитом, по пути куда-то в иной мир, для жизни в котором он и был создан. В поведении Маркуса периоды отрешенности, когда он полностью погружался в себя, сменялись периодами, когда, будто пытаясь компенсировать моменты своего отсутствия, он сыпал вопросы один за другим.
Пару раз, когда ему казалось, что он больше этого не вынесет, Уилл отправлялся по магазинам или в кино; но в большинстве случаев в четыре пятнадцать он оказывался дома в ожидании звонка в дверь — иногда потому, что ему было лень куда-то идти, а иногда ощущая, что у него перед Маркусом должок. Что и почему он ему задолжал, Уилл затруднялся сказать, но понимал, что сейчас играет в жизни этого парня какую-то роль, а поскольку больше ни в чьей жизни он никакой роли не играл, то не опасался умереть от нервного истощения, вызванного чрезмерным сопереживанием. Конечно, ежедневно навязываемое общество какого-то мальчишки — обуза. Для Уилла было бы облегчением, если бы Маркус нашел стимул к жизни где-нибудь в другом месте.
В третий или четвертый его визит он поинтересовался у Маркуса о Фионе, а потом пожалел об этом, потому что ему стало ясно, что мальчишка по этому поводу переживает. Уилл его понимал, но не мог найти мало-мальски стоящих слов утешения, поэтому в конце концов просто сочувственно и, учитывая возраст Маркуса, не к месту выругался. Уилл решил, что больше не совершит подобной ошибки. Если Маркусу хочется поговорить о своей мамочке-самоубийце, то пусть он обратится к Сьюзи, к психологу или к кому-нибудь еще, кто способен на нечто большее, чем просто выругаться.
Всю свою жизнь Уилл избегал реальной жизни. В конце концов, он был сыном и наследником человека, написавшего "Суперсани Санты". Санта Клаус, в чьем существовании большинство взрослых имели причины сомневаться, обеспечил его всем, что он носил, ел, пил, на чем сидел и где жил; можно было с некоторой долей уверенности предположить, что ген реальности отсутствовал у него от природы. Ему нравилось наблюдать за реальной жизнью в сериалах "Истэндерз" и "Афиша"[42], слушать, как про реальную жизнь поют Джо Страммер, Кертис Мэйфилд[43] и Курт Кобейн, но никогда доселе реальность собственной персоной в гости к нему не захаживала. Неудивительно, что, предложив гостье чашку чая с печеньем, он не знал, что с ней дальше делать.
