гоэтажку в Воле [47] , в двухкомнатную квартиру с темной кухней, а их было пятеро. К тому же там постоянно ломался лифт, и бабушка Кубы, с романтическим именем Ребекка, оказалась запертой в четырех стенах, потому что у нее были больные ноги.
Мы, держась за руки, бродили с Кубой вдоль Вислы и размышляли вслух, как бы так сделать, чтобы Кубе не надо было уезжать. Останься, умоляла я, если твои родители твердо решили, пусть едут одни, а ты будешь жить в Брвинове, поступишь в политехнический институт, я – в университет, и будем учиться. Представляешь, как было бы здорово вместе ездить в Варшаву на электричке! Куба улыбался и ничего не отвечал. Нельзя же постоянно цепляться за родителей, говорила я. А кроме того, мы могли бы ездить друг к другу в гости. Он потряс головой:
– Ни они не смогли бы при ехать к нам, ни мы к ним. Моя семья получит паспорта только в одну сторону.
От чтения дневника Нины С. комиссара оторвал звук домофона.
– Да? – Он очень удивился, поскольку время было довольно позднее.
– Это я, шеф, – услышал он голос Бархатного.
– Случилось что-нибудь? – спросил комиссар, открывая дверь.
– Нет, ничего не случилось… я подумал, зайду посмотрю, что у шефа. Может, пивка немного?
Зацепка улыбнулся:
– Знаешь ведь, что у меня ты можешь рассчитывать только на чай.
Бархатный запустил руку в карман куртки и достал банку пива:
– Я на самообеспечении.
Они сели за стол.
– Какого ты года рождения? – задал вопрос комиссар.
– Восемьдесят третьего, шеф.
– Дитя военного положения. А я, уж если на то пошло, мартовский.
– Мартовский? – удивился гость.
– Ну, марта шестьдесят восьмого… наверно, ты слышал об этом?
– Слышать-то слышал, мы вошли в Чехословакию. Отец мне рассказывал, что когда сообщили об этом по радио, то он реально расплакался, как ребенок…
– Этот шестьдесят восьмой многим людям испортил жизнь.
Бархатный бросил пристальный взгляд на комиссара:
– Шеф, что это вас занесло в историю?
– А… да вот читаю дневник Нины С. и как раз дошел до марта и того, что было после. Отца ее дочерей выгнали из Польши.
– За что?
– Ну… за еврейское происхождение.
– Иначе говоря, сионисты – в Израиль? – улыбнулся с пониманием Бархатный, потом смял банку от пива и бросил в мусорное ведро.
– А что ты думаешь об этой писательнице? – спросил комиссар. – Почему она, по-твоему, созналась?
Бархатный задумался.
– У женщин своя логика, шеф, должно быть, ей зачем-то это было нужно. Может, пани Нине захотелось посидеть в камере, чтобы потом написать книгу?
– А может, прикрывает одну из дочерей?
– Опять же, скорее всего, нет. Чтобы встать напротив человека и выстрелить, надо быть очень твердым. А они слабохарактерные, шеф. И мать, и дочь.
– Но ведь есть еще вторая, – заметил комиссар.
– Вроде как есть, только что нового она нам скажет? – усомнился подчиненный. – Чутье мне подсказывает, что надо искать в другом месте. Этот убитый – порядочный пройдоха, ради бабла он продал бы мать родную, многие могли иметь на него зуб.
– Ты же исключил расправу!
– Пожалуй, да, но я бы искал причину в профессиональных контактах убитого. Ворон ворону глаз не выклюет, а пулю под ребрышко может всадить. Так мне сдается.
15 августа 1968 года
Я – студентка! Как только я нашла в списке свою фамилию, сразу же позвонила Але.
– Нам надо встретиться, – сказала она.
– Хочешь угостить меня малиновым мороженым? – спросила я в шутку, но она ответила серьезно, что нам надо поговорить.
Наш разговор означал очередную разлуку. Аля – еврейка, и после того, с чем столкнулись близкие ей люди, она не может оставаться здесь. Лично ее репрессии не коснулись, но у сыновей были проблемы, и они решили уехать.
– Почему меня покидают все, кого я люблю? – воскликнула я в слезах, а потом вскочила и убежала.
Я слышала, как Аля крикнула мне вдогонку:
– Я напишу тебе.
Но Куба тоже обещал, что напишет, как только доберется до места, но у меня нет от него ни одной весточки. Видимо, так же будет и с Алей.
Я осталась одна в этом мире, и этот мир плохой, плохой, плохой!..
24 декабря 1968 года
Рождество. Еще более грустное, чем всегда, потому что Зося уехала со своим женихом в горы кататься на лыжах, а у папы грипп, и он лежит в постели. Я пошла на кладбище одна, чтобы зажечь лампады на маминой могилке. Ее уже так давно с нами нет, что память о ней поблекла, как старая фотография. И я уже не говорю с ней, не рассказываю о себе. Я уже ни с кем о себе не говорю с тех пор, как здесь нет Али. Она не написала. Может, они оба с Кубой похоронили память обо мне так же, как и
об этой стране? Я должна им это простить. Кубе мне следует простить намного больше, но разве все дело в прощении? Это обрушилось на меня как лавина, повалило на обе лопатки, едва не разбило мою жизнь на мелкие осколки, которые уже никогда не удалось бы собрать.
– Как это так, что ты ничего не знала? – спрашивала в недоумении моя сестра. – Четыре месяца нет менструации, и не догадываться, что ты беременна? Надо быть Ниной Сворович!
– Вот именно, у меня была менструация! – защищалась я.
– Ну и что из этого? Два сопляка поиграли во взрослых, и чем это кончилось? Полюбуйтесь, картинка прилагается! – Зоська метала громы и молнии. – Как ты намерена сообщить об этом отцу?
– Не знаю, – ответила я, – и жалею, что сказала тебе. Ты умеешь только орать.
Я повернулась и убежала. Она открыла дверь на лестницу и что-то мне прокричала вдогонку, но я не остановилась.
Не помню, как я оказалась на вокзале и как села в поезд. Он поехал, а я даже не знала куда. К счастью, у меня при себе были деньги и я могла выкупить билет у проводника. Должно быть, у меня был такой вид, что он сжалился надо мной и не наложил штраф. Сказал, что это ночной поезд во Владиславово. В купе, кроме меня, никого не было, поэтому я вытянулась на сиденье и сразу заснула. Разбудили меня лучи утреннего солнца,
которое светило прямо в лицо. Я приподнялась, не очень понимая, как я здесь очутилась, а когда осознала, то меня обуял страх. Вдруг отец и Зося заявили в милицию о моем исчезновении и меня сейчас арестуют? «С какой стати? – мелькнула у меня мысль. – Я совершеннолетняя и могу делать что хочу. Но папа ведь может беспокоиться».
Прямо с поезда я пошла на почту и заказала переговоры.
– Ты где? – спросила Зося испуганным голосом. – Я собиралсь уже искать тебя в Висле.
– На море.
Минуту в трубке была тишина.
– Как тебя туда занесло?
– Села на поезд.
– Возвращайся, Нина. Мы подумаем, что делать.
Я повесила трубку и медленным шагом покинула здание почты. Плетясь нога за ногу, я забрела на пляж.
Был сильный ветер, и волны походили на огромные, поднимающиеся вверх глыбы, которые с грохотом падали вниз. Я села на песок, подобрав ноги к подбородку, и вдруг все мои проблемы показались чем-то таким незначительным по сравнению с этой стихией…
Я не трогалась с места, не ощущала ни голода, ни жажды; была только эта большая, вздымающаяся вода. После того как опустились сумерки, стало холодно, ведь уже начиналась осень. Я дрожала, зубы у меня стучали, но я выдержала до восхода солнца. В синей дымке тумана показался золотистый шар, как прожектор на сцене,
все осветив. На этой сцене была я, песчаные дюны и море, спокойное теперь, как гигантское озеро. Это спокойствие, эта необыкновенная гармония овладели и мной.
Я встала с песка, отряхнула одежду и направилась на вокзал.
В Брвинове меня ждали отец и Зося. Я была благодарна сестре, что она все взяла на себя и сообщила папе, как обстоят дела. Передо мной замаячило материнство – в этом мы все были единодушны. Слишком поздно для принятия каких-либо других решений. Зося считала, что в таком состоянии мне не следует начинать учебу в университете, отец, наоборот, уверял, что я должна ходить на лекции, это пойдет мне только на пользу, а экзамены я могу перенести на осень.
– Папа, – сказала моя сестра, – это не Академия художеств, где отнесутся со снисхождением к Мадонне с младенцем, а университет в консервативной стране.
И все-таки в октябре я приступила к учебе и решила ходить на лекции до тех пор, пока буду в состоянии. Казалось, моя жизнь вошла в устойчивую колею и так уже все и дальше покатится своим чередом, но вскоре, во время обследования, доктор известил меня:
– Я отчетливо слышу второе сердечко.
– Наверное, Создатель безжалостен к нам, – резюмировала Зося.
Она, казалось, была настолько подавлена, что ее настроение передалось и мне, и я даже немного всплакну-
ла. Но вечером ко мне в комнату пришел отец, сел на край кровати, чего он до сих пор никогда не делал.
– Знаешь, что говорила моя мама, то есть твоя бабушка? Что, когда рождаются дети, надо радоваться, – сказал он.
Но я не радуюсь, а только боюсь. Боюсь боли. Боюсь, что не сумею полюбить своих детей. Они еще не родились, а их уже лишили половины любви. У них не будет отца.
