– Вот наше будущее!
И тогда произошло нечто необычное. Подбежали несколько молодых людей и подняли мою дочь высоко над толпой. Все начали аплодировать.
Даже Зося, которую не так легко чем-то взволновать, казалось, была растрогана.
– Ну, теперь ты несколько дней не должна мыть эту руку, – сказала она Лильке.
На обратном пути мы говорили о забастовке на судоверфи.
– Я бы предпочла, чтобы было поменьше религии, всяких там крестов, образов Богоматери, – заявила моя сестра.
– Это национальный подъем, ты не станешь отрицать?
– Ну да, – согласилась она, – но здесь все завязано на политику.
– Католическая церковь испокон веков принимала в ней участие, – ответила я, – одно от другого не отделить.
– Наверное, нет, но меня это коробит.
Девочки начали напевать услышанную в Гданьске песню:
Сегодня нет времени для тебя,
Уже давно ты не виделась с матерью,
Подожди еще немного, подрасти,
И мы расскажем о тех событиях… [53]
– Нам не надо будет рассказывать, потому что мы видели все собственными глазами, – гордо сказала Лилька.
Комиссар Зацепка прочитал это место несколько раз. Возможно ли такое, чтобы это была та самая девочка, которую тогда, у ворот судоверфи, он вместе с друзьями поднимал высоко вверх? В своей бело-красной одежде она стала для собравшихся там людей символом новой Польши. Неужели это и в самом деле она?
24 декабря 1982 года
Казалось, что эти праздники мы проведем не вместе, однако получилось иначе. Два дня назад я вышла из тюремных ворот с узелком под мышкой и не могла поверить, что свободна. Я радовалась, как ребенок, что светит солнце, а с неба сыплются снежинки.
Зося ждала меня у машины. Мы обнялись.
– Самое худшее позади, – сказала она.
Девочки сразу бросились мне на шею. Они долго не хотели меня отпускать, трогали мои волосы, лицо, одежду, словно хотели проверить, действительно ли это я.
– Я – грязная, – мне приходилось сопротивляться, – и мечтаю залезть в горячую ванну.
– Я приготовлю ее тебе, – воскликнула Лилька и мигом помчалась в ванную комнату.
Гапа стояла беспомощно, а потом выразила готовность повесить мои вещи в шкаф.
– Их не в шкаф надо, дорогая, – сказала я, – а в стиральную машину, отнеси их вниз, в прачечную.
Дочь, обрадовавшись, схватила мой узелок, теперь я могла поговорить с отцом.
– Ну что, моя конспираторша, – сказал он, – добро пожаловать домой.
Мы улыбнулись друг другу.
– Знаешь, я не из тех, кто лезет на рожон, но полагала, что книгопечатание – прибыльное дело, поэтому достойно риска.
Отец кивнул в знак согласия:
– Но ты могла бы поставить в известность старика отца, что у него в подвале работает подпольная типография.
– Не могла, – ответила я.
А сегодня мы сели все вместе за рождественский стол, и, хотя времена не самые лучшие, было удивительно мило, по-семейному. Папа преломил с нами облатку, что являлось отступлением от его правил. По-видимому, тем, чем он не сумел поступиться ради своих детей, он пожертвовал ради внучек.
Поздним вечером, когда я уже лежала в кровати, в спальню прошмыгнула Лилька. Она забралась ко мне под одеяло.
– Мы с Гапой-растяпой очень скучали, – сказала она. – Но и гордились, что наша мама – герой.
– Герои – это те, кто создал издательство, не я.
– Ну, ты же сидела в тюрьме!
– Я – только маленькая шестеренка на пути к свободе.
– А эта свобода когда-нибудь наступит? – спросила моя дочь с надеждой в голосе.
– Надо в это верить, – ответила я, подумав про себя, что ни я, ни она наверняка ее не дождемся.
Я работаю над новой книгой, на этот раз над романом. Обычно самое трудное – начать. Первое предложение бывает решающим. И, как всегда, мне помог мой старый дом. Каким-то образом он стал одним из героев этой книги, я добавила ему только немного таинственности. Главная героиня сильно отличается от меня. К счастью, у меня нет тех страхов, которые одолевают ее. Бедняжка переживает в этих стенах немало волнующих минут:
«Я ходила по комнатам, из которых уже вынесли мебель, с чувством, что такое же помещение, такое же пустое, я уже когда-то видела. И даже более того, я находилась в нем, и со мной произошло нечто необычное. Странно, ведь я знала здесь каждый угол, здесь родилась и выросла, здесь пережила разные моменты – хорошие, плохие, порой трагические».
Приписка: 2001 год Это были страхи не только моей героини. Если бы я покопалась в глубинах своей души, то нашла бы много схожего с ней, и самое главное – чувство утраты.
«Чувство утраты» – так написала Нина С. в две тысячи первом году. Она была уже тогда с Ежи Бараном, и ничто этой утраты не предвещало. Наоборот, в это время она ощущала себя счастливой, у нее было много планов на будущее. Откуда тогда такие мысли?
Комиссар решил ее об этом спросить. Она, казалось, была удивлена, но ответила:
– Вся моя жизнь состояла из расставаний. Сначала мать, потом отец моих детей, лучшая подруга… И я научилась ни к чему и ни к кому не привязываться.
– Но дочь в своих показаниях говорила, что с юрисконсультом Бараном вы решились связать свою жизнь, при этом надолго.
– Навсегда даже, – улыбнулась женщина. – Он что-то такое во мне расшевелил… В первую ночь он сказал: «У меня для тебя целые ведра нежности». Ведра! В моей жизни нежности совсем не было…
10 октября 1983 года
Все стало ясно, мне незачем обивать пороги издательств, а тем более телевизионных студий. Никто не подпишет со мной договора, потому что меня официально не существует, передо мной закрываются все двери. Мне открыли на это глаза в редакции журнала, для которого я писала фельетоны: «Пока, к сожалению, нет, вы понимаете сами… Мы бы рады, но сейчас это невозможно. Как только что-то изменится, мы свяжемся с вами…»
– А чего же ты еще ожидала? – удивилась Зося. – Что после отсидки тебя будут встречать с распростертыми объятиями?
– На что же мы будем жить, я и мои дочери?
– Этот вопрос ты должна была задать себе раньше.
– Ты мастерица давать хорошие советы, – ответила я со злостью, – но такие советы, задним числом, сама знаешь, чего стоят.
– Я только хочу, чтобы ты понимала – некоторые решения влекут за собой определенные последствия.
Моя сестра не принадлежала к тем, кто умеет утешить в горе. Однако надо отдать ей должное, она никогда не отказывала в материальной помощи. И теперь выразила готовность. К счастью, оказалось, что в этом не было необходимости, потому что ко мне стали обращаться люди с вполне конкретными предложениями. Я предупреждала сразу, что не принадлежу к разряду подпольщиц, которые разносят нелегальную литературу, но мое новое занятие оказалось как нельзя более легальным: я редактировала тексты для издательств, но не под своей фамилией. Получая папку с рукописью, я с грустью думала, что возвращаюсь к исходной точке: к корректуре чужих текстов. Свои романы я чаще всего писала на веранде нашего дома, и мне не мешал при этом никакой шум. Теперь меня все раздражало: хлопанье дверями, ссоры дочерей, даже стук отцовской палки. Поэтому я спасалась бегством в Оборы, ведь я была членом писательской ассоциации. Прежде я состояла в Союзе польских писателей, но после введения военного положения [54] организация разделилась на две части. Сторонники прежнего режима остались в старом Союзе; те, кто не мирился с тем, что происходит в стране, создали новую ассоциацию. Оба объединения имели свои представительства в доме, принадлежавшем Союзу польских писателей, на Краковском Предместье, правда на разных этажах. «В одном доме жили Павел и Гавел; Павел вверху жил, а Гавел внизу» [55] , – шутил один из наших коллег.
За работы по договору платили мизерные деньги, но все-таки это было лучше, чем ничего. Кроме того, я получала продовольственные посылки, которые поступали из-за рубежа. Их распределяли в костелах, я не ходила туда за ними и смущалась, когда курьеры приносили мне их домой. Но дочери радовались, находя в них апельсины, шоколад и даже жевательную резинку. Я не принимала одежду, полагая, что другим она больше нужна. К этой помощи присоединилась также Аля. Она узнала о моем аресте и теперешней ситуации. Каждый месяц она переводила небольшую сумму на мой банковский счет, и я, получая боны, могла делать покупки в «Pewex» [56] . Девочки обожали ездить туда со мной: они видели мир, который был им недоступен. И каждый раз ухитрялись у меня что-нибудь выклянчить. Конечно, по мелочам – они понимали, что дорогие вещи, которые они видели на витрине, нам не по карману. Однажды Лилька попросила тушь для ресниц.
– Ты красишь глаза? – спросила я, обомлев.
– Все мои подруги это делают, – ответила она. – Тушью Mascara.
– А сколько тебе лет? – задала вопрос я.
– Четырнадцать.
– А мне тридцать три, и я пользуюсь нашей косметикой фирмы «Uroda» [57] .
Лилька потерла нос – верный признак того, что она нервничает.
