– Алиция, – повторила она неуверенно.
– Да, Алиция. И ты, конечно, ничего ее не читала?
– А что она пишет?
– Как что? Романы, фельетоны, слова песен для Славы Пшибыльской… тебе этого хватит? Я тоже буду писать, а ты латай людям дыры в зубах и не вмешивайся в жизнь творческих людей.
– Но ты еще не творческий человек.
– Откуда ты знаешь? Может, мне уже что-то удалось создать?
Я говорила правду. В один прекрасный день я одолжила у папы пишущую машинку – вернее, папа ничего не знал о том, что одолжила, – и одним пальцем выстукала на ней целых восемь страниц. Откуда этот рассказик взялся в моей голове, не знаю. Был там, и все.
А теперь, мой читатель, протри глаза.
Inglés [43]
Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю.
Эрнест Хемингуэй.
«По ком звонит колокол»
Самое главное – не быть обязанным. Вот так идти себе по проселочной дороге. С левой стороны – лес, с правой – луг Гженготов. Ох, и красив же их луг, всегда на нем тьма-тьмущая лютиков, особенно во рву, потому что там позже всего высыхает.
Теперь-то в общем она могла бы уже обрезать волосы так коротко, как надо. Никто удивляться не станет.
Все должно было измениться еще пять лет назад, когда это к ней пришло. Но она знала, что такой день наступит, что надо лишь подождать. И не ошиблась.
Сбросить босоножки, идти по раскаленному песку. Песок мягко пересыпается под ногами. Тогда и приходит к ней то самое это . Запах вереска, солнце на лице, солнце прямо в глаза, так что приходится крепко сжать веки. И все становится красным, оранжевым, золотисто-пурпурным от солнца. И лицо Inglés, лицо Inglés…
Гженгота бросил грабли на землю и обвел взглядом луг.
– Куда там, не сгрести нам всего, – сказал он сыну.
– Коль поднатужимся, то сгребем.
– Вы поглядите-ка, люди, Владек-то как разохотился до работы, чудеса да и только!
– Дождю быть, сказывали в деревне.
– Пошли, пошли, книжку надось читать, – подгонял отец.
Владек закинул грабли на плечо и зашагал впереди. Они подошли к первым дворам, когда он заговорил с отцом:
– Тятя, ты с этим чтением вконец сдурел, впрямь как та Марта.
– Ишь какой умник! Ты отца должон слушать, плохо от этого не будет, – ответил тот.
– Э-э-э там… Люди как очумелые работают на сене, чтобы поспеть до дождей, а мы книгу читаем. Где тут логика?
– Кабы пошло по-моему, то и сена не жаль потерять.
Владек на это ничего не ответил, сплюнул только в крапиву возле канавы и свернул к хате.
Он бы удрал в деревню, но отец тотчас книгу из кофра достал, которую прятал туда на ночь, и велел дальше читать.
– Не тараторь только, чтоб я все как нужно понял, – потребовал отец.
– На чем это я остановился? – спросил Владек.
– Дык ведь я заложил страницу, – сказал отец, устраиваясь поудобнее на сундуке в кухне.
Она в одежде легла на кровать. По потолку ползали жирные мухи, поблескивая перепоясанными желтоватыми брюшками. Одна из них оторвалась вдруг от балки и, сделав небольшой круг в воздухе, села на самую середину липучки.
– Вот тебе, чертовка! – обрадовалась Марта.
Муха жужжала невыносимо. А потом попыталась любой ценой вырваться из ловушки. Лапки вязли в липкой мази. Она ползала взад и вперед, взад и вперед, от одного к другому краю клейкой ленты.
– Ну ты и настырная, – покачала головой Марта.
Она встала с кровати и, осторожно взяв муху за крылышки, помогла ей освободиться.
– Лети, я дарю тебе жизнь!
Она подошла к окну. Люди возвращались с сенокосов. Бабы о чем-то судачили, но, заметив Марту в окне, вдруг умолкли.
Чуть погодя одна из них сказала:
– И чего она с этими деньжищами делать-то будет?!
Марта сняла с вешалки плащ и вышла на дорогу.
Смеркалось. С лугов тянуло вечерней прохладой, смешанной с запахом скошенной травы.
Через час отец закрыл глаза, и голова у него стала падать на грудь, а когда Владек замолчал, он тут же встрепенулся:
– Ты чё остановился? Я слушаю.
Владек вздохнул и принялся читать дальше.
Марта дошла до мостика, за которым простирался луг Гженготов. Только их участок не был еще весь скошен. В некоторых местах трава доходила ей до пояса. Толстые стебли цеплялись за плащ и обвивались вокруг ног. Она легла на землю, закинув голову. И ощутила запах придавленного вереска. Солнце начало светить прямо в глаза, поэтому ей пришлось крепко зажмуриться. И все стало красным, оранжевым, золотисто-пурпурным от солнца. А над ней лицо Inglés… и тяжесть тела и его руки… Она встала, стуча зубами, в помятом, намокшем от росы плаще. Почему? Почему она по-прежнему одна?
Они читали до полудня, потом Владек растянулся на лавке и сказал:
– Шабаш!
– Сегодни надось закончить, – запыхтел отец.
– Дык мы уж закончили.
– Как это закончили? – раскипятился отец. – А нука, прочти последнее предложение.
– «Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю».
– И пишет «конец»? – спросил он, не веря сыну.
– Не пишет, но есть черточка. Оно и так понятно, что конец.
– А это отчего ж?
– Отчего? Оттого! Придет офицер, он в него стрельнет, а его потом до смерти солдаты забьют.
– Дык этого ж не написали.
– В книжках, тятенька, всего не пишут, надось порой пораскинуть умом.
– Но ей-то этот Инглес нужон, поди, не для того, чтоб он ее пришиб, – сказал он, явно озадаченный.
– Тятя, чё вы брешете?
– А ты чё, не знаешь, что Марта ждет Инглеса, а ты в сам раз в этого Инглеса годишься.
Владек онемел.
– Мне-то это на кой? – пробормотал он наконец. – Все знают, что она малость придурковатая.
– А наследство получила!
– Коль, тятенька, на чужие башли заритесь, то и идите к ней сами, ведь вы холостой.
– Не холостой я, дурень, а вдовец.
Владек уже ничего не ответил, только снял шапку с крючка – и за дверь.
«Чего с дураком говорить», – подумал Гженгота-старший, а потом достал из шифоньера зеркальце и
принялся разглядывать себя. Не помешало бы усы подчернить…
Он поискал краску. И тотчас стал выглядеть моложе. Сбросил рубаху и выпятил грудь.
– Эх, поседел-то как, – покачал он головой.
Подумал, а может, и на груди волосы тоже подкрасить, но махнул только рукой. Примерил пиджак, тесноват как-то сделался, поэтому натянул черный свитер сына. И вышел из дома.
Начался дождь, сено как пить дать сгниет, но если бы с Мартой дело пошло – выгода была бы большая. Хлева для свиней сразу бы каменные поставили, да и стадо можно было бы увеличить даже вдвое. И овин старый, крыша того и гляди просядет.
И так он дошел до правления гмины [44] , где по-прежнему жила Марта, хотя материалы на постройку дома уже привезли.
Он боролся с самим собой у двери и все не мог собраться с духом, чтобы войти. Когда же подумал, сколько сена пропадет, злость его взяла, и он постучал в дверь.
Через какое-то время услышал шаги на лестнице, а потом Марта спросила:
– Кто?
– Инглес, – ответил он.
Секунду за дверью было совсем тихо, наконец заскрежетал засов.
Гженгота вошел в сени.
Они смотрели друг на друга. Марта стояла в полосе света, падающего из полуоткрытой двери наверху. Волосы у нее были коротко подстрижены под гребенку. Она была удивлена, что это был именно Гженгота. Но когда пригляделась к нему получше, то заметила, что у него крепкие и широкие плечи и для своего возраста он строен и упруг телом. Нравился он ей в этом черном свитере. Да, он мог быть Inglés.
– Идем наверх, – сказала она шепотом.
Первое, что он сделал, это повернул выключатель. Затем, в темноте, одним движением сбросил свитер и подошел к девушке.
Дотронулся до ее спины. Она показалась ему какой-то худой. Рука наткнулась на торчащую лопатку, и что-то такое сжало ему горло.
А она повернулась к нему. Ее лицо было скрыто в сумраке, только волосы отливали блеском. Он протянул руку и коснулся ее лица. Сам не знал, как прошептал:
– Заюшка.
– Заинька, – поправила Марта, но он, наверно, ее не слышал.
Потому что оба, по-видимому, перестали быть собой, только Марта знала об этом и раньше, а он узнал лишь сейчас, когда она так стояла в темноте и волосы у нее блестели.
Она закрыла глаза и наклонилась, а потом встала на колени перед Гженготой и прижалась головой к его ногам. Он ощущал через брюки ее горячее дыхание. Ее пальцы нетерпеливо блуждали по нему. Она спешила. Ей
в ноздри ударил запах раздавленного вереска, и солнце начало бить прямо по векам.
– Иди сюда Inglés, ну, иди же, иди, – шептала она отрешенно.
И он почувствовал, как ломающиеся веточки вереска ранят ему тело, врезаются в кожу, причиняют боль. Бездна открылась перед ним, и он несся в нее очертя голову.
Краем глаза он заметил, что и с Мартой происходит то же самое. Голова у нее была откинута назад, и она касалась ею смятого вереска. Он увидел пульсирующую жилку у нее на шее и хотел прикоснуться к этому месту губами, но не успел. Его так же, как и Марту, ослепило солнце, он начал весь как-то корчиться и содрогаться в конвульсиях, а она крепко его держала.
