— Петреску убили дубиной!
— Дубина, топор — какое это имеет значение?
— Кто-нибудь видел, как Дидина выходила из кухни?
— Нет, но…
— Олимпия, родная, пойди и ляг… Мы тоже пойдем, а завтра, на свежую голову, поговорим…
Как обычно в первую ночь на новом месте, спал я тревожно. Кровать была слишком твердой, подушка слишком большой, простыня слишком жесткой, а сны слишком беспокойными: Василиаде появлялся передо мной с пистолетом в одной и чемоданом в другой руке, Габриэлла, под аккомпанемент чаек, исполняла труднейшую позу йоги «лотос», а я был «посередке» — как сказал бы, наверное, вечный друг Мирчи Пырву.
Утром я с наслаждением выпил мятного чаю — старая привычка! — затем к вящему возмущению АБВ, вопившего, что я отнимаю хлеб у ребенка, ополовинил продуктовые запасы семейства Верня и, с ясным взглядом и головой, начал вспоминать «открытия» предыдущего вечера: любовь «à la йога» и странный господин, вскочивший, как ужаленный, когда я упомянул названия двух уголков нашей родины. Не много и не убедительно, но все же — кое-что! — решил я, тщательно одеваясь для первого свидания с морем.
Небо было усеяно белесыми облачками, в неподвижном воздухе стояла тяжкая духота. И все же на пляже было много народу. Габриэлла ждала меня, спокойно сидя возле незнакомой мне пары — пожилых людей, которые, когда Габриэлла, увидев меня, указала пальцем (как мне показалось, обвинительным жестом, словно бы говоря: «Вот он»!) повернулись и внимательно осмотрели меня. Лишь бы это были не ее родственники: еще решат, что я и есть давно ожидаемый жених — повторял я про себя, направляясь в их сторону. После представления мой страх рассеялся: это были супруги Цинтой. Я разделся, обнажив белоснежное тело, и стал ждать.
— Джелу, не идешь в воду? Она очень теплая, — пригласила меня моя любимая йогиня.
— Попозже, немного попривыкну к воздуху.
Я следил за ней, пока она не превратилась в едва заметную среди волн точку. Не знаю, почему, но Цинтой, также следивший за безупречным стилем Габриэллы-пловчихи, стал вдруг исключительно общительным и начал рассказывать мне об усилиях, приложенных людьми его поколения для того, чтобы люди моего поколения пользовались всем, чем они пользуются, а под конец перешел к положению безработных в капиталистических странах. Не желая оставаться в долгу, я в свою очередь, высказался о девальвации западных валют и об экономических трудностях, с которыми сталкиваются члены Общего рынка. И так, переходя от одного вопроса к другому, мы добрались до вечера пресловутого пира.
— Здорово погуляли, — сообщил он мне, и Милика подтвердила его слова энергичным кивком головы.
— Товарищи ели, пили, развлекались.
«Сразу видно, что мы — латинского происхождения, — подумал я с гордостью. — Даже Панделе выражается как Цезарь!»
— Кто мог ожидать такого несчастья? — патетически вмешалась в разговор Милика. — Ну и что с того, что он ее бил?
— Вы думаете, что… это его жена? — спросил я с деланной тупостью, на лету поняв ее намек.
— А кто ж еще, не из нас же кто-нибудь! А чтобы был со стороны — исключается, потому что у них собака злющая, лает так, что хоть беги, — рассуждала Милика, значительно более разумно, чем я того ожидал.
— Не может быть, Милика, все равно это кто-нибудь со стороны, ведь Дидина же не Дездемона, — возразил Панделе, обнаруживая обширные познания в области литературы.
— Кто бы там ни был, милиция разберется, иначе быть не может.
— Нет, это потрясающе! Войти к человеку во двор и убить его!
— Товарищ инженер, — ответил мне Панделе, — сразу видно, что вы и представления не имеете, на что способны некоторые. Когда я был директором на ферме в Бырзу, один такой преступник зарезал двух свиней — собственность фермы — и бежал вместе с мясом. А милиция?.. Милиция и пальцем не пошевельнула. Если бы не я да еще двое товарищей, его бы и не поймали. Я захватил его, когда он как раз коптил окорока — он был заместителем начальника зообригады… Видите?
Нужно признаться, что я не слишком уразумел смысл рассказа Панделе. В какой-то момент я было подумал, что это аллегория, но скоро отказался и от этого предположения.
— А вот и товарищ Пырву! Как вы думаете, кто убил Петреску? Вы ведь все время разговаривали с ним в вечер преступления…
— Такого разговора и врагу своему не пожелаешь!
Мирча Пырву с его таинственными исчезновениями… Классический тип холостяка по призванию — я уверен, что он сам готовит себе еду и имеет целые наборы тряпок для пыли.
— Зайдите под навес, вы совсем красный…
Я подчинился любезному предложению и продолжал:
— Как в кино, ей богу! Человек пьет, веселится и вдруг умирает. За что его, интересно, убили?
— Кто его знает, в каких грязных сделках он был замешан?! Только не сойти мне с этого места, если на этой пирушке я не предчувствовал, что случится какое-то несчастье… Мне было так плохо…
— Какое там предчувствие, товарищ Пырву! Вы пили, как одержимый.
— Закоренелый алкоголик, всегда готовый к скандалам и драке… Наверное, с ним покончил кто-нибудь из деревни. Милиционеры разыщут — небось, зарплату они получают не только за то, чтобы штрафовать. Мертвецы — мертвецами, а живые думают о живом… Давайте-ка лучше искупаемся, братцы!
Я был чуть ли не растроган. Каждый по очереди по-своему проявлял глубокое доверие к учреждению, в котором я работал. Последним из таких лиц был Димок, небрежно опустившийся на пляжный матрас супругов Цинтой.
— Я не верю, господин Нае, крестьяне — народ простой, надежный, они не бьют со спины, как трусы…
— Ну, если деревенские — нет, мы — нет — тогда кто же?
— Жена! — снова убежденно заявила Милика.
— Нет! Женщина — это сама нежность, чуткость… чувствительность…
Страстная убежденность в голосе Габриэллы поразила меня. Она вышла из воды, растянула свою простыню и уселась, глядя на меня полными нежности глазами. Слушая ее речь о достоинствах женщин по сравнению с ужасными свойствами мужчин, я невольно вспоминал рефрен из оперы «Кармен». Его финал, казалось, намечал линию нашего будущего романа: «Так берегись!»
— Джелу, о чем ты думаешь? — очнулась она от задумчивости.
— О тебе. Ты была как Афродита, выходящая из пены морской…
Я сделал небольшую паузу, но видя, что никто не аплодирует, продолжал:
— В вечер преступления вы не заметили в нем ничего подозрительного? Говорят, все люди предчувствуют приближение своей смерти.
— Какое там предчувствие, товарищи? Высосал три или четыре бутылки, пел весь вечер… — ответил мне Цинтой, перенося вопрос из области метафизики в сферу действительности.
— Кстати, господин Нае, отдали вы долг Петреску? — поинтересовалась Габриэлла.
— Какой долг? — удивился Димок.
— Те деньги, которые он с вас требовал, за…
— А, да… как он разозлил меня, этот чертов пьяница!.. Я взял у Дидины несколько арбузов, а он пристал, как с ножом к горлу — заплати да заплати. Я и отдал, чтобы отделаться… Ух, совсем обгорел, пойду выкупаюсь.
Солнце приближалось к зениту. Белесые утренние облака незаметно превратились на горизонте в идущую на нас плотную, серую и густую дымку. Разговор шел своим чередом, преступником оказывалась то жена, то кто-то из деревенских. Все были очень сильны в предположениях и заключениях, но никто не мог вспомнить ни малейшей детали о том, что делал Петреску за последние три дня, проведенные дома.
— Пойду на почту, дам маме телеграмму, что доехал благополучно, — заявил я Габриэлле, уловив момент, когда наш разговор начал затухать. — Ого! — продолжал я, — сейчас там зреют груши!
— Где живут твои родители? — заинтересовалась, как я и надеялся, Габриэлла.
— Возле Тырговиште, в деревне Вылсан. Вы там бывали? — обратился я ко всей группе.
Кроме Габриэллы, смотревшей на меня все так же нежно в ожидании подробного рассказа о деревенской жизни, все остальные прореагировали на произнесенное мною название совершенно неожиданно. Милика удивленно вскрикнула, Тут же остановленная строгим взглядом Панделе, а Мирча пристально посмотрел на меня и проглотил слюну. Может, это мираж или, может быть, у меня солнечный удар, думал я через несколько минут, когда все трое кинулись уверять меня, что наверняка это замечательное место.
— Джелу, я жду тебя на пляже. Не слишком задерживайся!
С настойчивостью, столь свойственной представительницам слабого пола, Габриэлла начала действия по подавлению моей личной свободы. Однажды, потягивая со мною коньяк, один приятель развил мне интересную теорию: «Женщины, говорил он, похожи на крупные империалистические государства, а мы, мужчины, — на слаборазвитые страны. Все начинается с маленьких поблажек, с улыбки, кокетливого взгляда, восхищенного шепота: «Ох, какой ты умный…» или «сильный…» потом — романтические прогулки, поцелуй под луной. Это период романтически-наступательный. Каждая сторона стремится достичь своей цели: женщина — замужества, мужчина… Время — это решающий фактор. Постепенно сила сопротивляемости мужчины ослабевает, уступки становятся все больше, пока в один прекрасный день вы не убеждаетесь, что потеряли свою социальную независимость и — что еще печальнее — очень скоро (статистика в этом отношении совершенно недвусмысленна) потеряете и экономическую. Позднее эта борьба приобретает различные формы, в зависимости от тоталитарного режима, с которым вы боретесь». Мой друг — он как раз праздновал десятилетие своей свадьбы — привел мне в пример свой случай: уже несколько месяцев ему, с помощью ловких стратегических ходов, удается получить один свободный вечер в неделю для встречи с друзьями. «Это первый шаг, если продолжать борьбу, через несколько лет я добьюсь второго», — сообщил он мне в заключение.
