– Евреи тоже бывают разные.
– Конечно, – согласилась Наоми. – В Нью-Йорк недавно эмигрировала группа галицийских евреев. Это ужасная публика. – Миссис Кроцки подтвердила:
– Я давно знала: хуже галицийского еврея может быть только гой. – и тут же сделала мне комплимент: – Антони, к тебе это не относится, ты наш гой. – Когда я собрался уходить, Наоми сказала:
– Мне тоже пора домой. Антони, я подвезу вас к вашему дому. На улице дождь. – У нее был шевроле последнего выпуска. Действительно дождь усилился. Машина плавно тронулась. Наоми сказала:
– Вы можете подумать, что мама иногда бестактна. Это потому что она никогда не бывала в обществе, никуда не выезжала, всегда дома.
– В нашей синагоге она всех знает и даже очень хорошо со всеми общается.
– Это для нее единственное общество.
– Наоми, а вы часто ее навещаете?
– Часто. За ней нужно следить, от прислуги она отказывается.
– Значит, у меня есть возможность еще раз встретиться с вами, – сказал я, машинально поддерживая знакомство, как и со всеми женщинами. Вероятно, она приняла это за чистую монету, сказала несколько смущенно:
– Завтра я должна быть в своем офисе, я веду дела, пока муж болен. Через два дня я опять приеду.
– Мой дом в следующем квартале – напомнил я. Дождь усилился, сверкнула молния. Наоми остановила машину у моего дома.
– Гроза, – сказала она. – Значит, ливень скоро кончится. У вас нет ни зонтика, ни плаща. Я могу подождать немного.
– Спасибо, – сказал я и обнял ее за плечи. Она повернула ко мне лицо. В ее зеленых глазах был испуг, а плечи напряглись. Я слегка прижал ее к себе, она отстранилась, непроизвольно упершись рукой в мое колено, а поскольку я был в шортах, мои колени были голыми. Она тут же отдернула руку, а я еще теснее прижал ее к себе. Тут ее тело обмякло, она уже никак не сопротивлялась. Мягко постукивали дворники, сгоняя струи воды с ветрового стекла. В темноте я не видел выражения ее лица, только светились ее зеленые глаза. Я поцеловал ее, она сказала тихим голосом:
– Ливень кончился. – Действительно, ливень сменился мелким дождем. Я сказал:
– Спасибо. До встречи, – и вышел из машины. Следовало подняться на третий этаж до своей квартиры и переодеться, но я в испачканных рабочих мокрых шортах остановился на втором этаже у квартиры Розы, позвонил. Роза была дома.
С утра я позвонил Глории. Никто не снимал трубки. Она сказала, что два дня будет очень занята. Чем? И где? Она сказала, что у нее сейчас нет любовника. Я не в счет. Она назвала меня Уильямом – во время секса. А после утром не называла меня никаким именем. Она узнала меня. Она – единственная персона, которая знает, кто я. Она познакомила меня со своей театральной приятельницей Эмелдой, которая судя по ее похотливому взгляду сразу меня запомнила. Конечно, Глория не будет посвящать в свои личные дела эту ярко накрашенную женщину. Но у Глории наверняка большой круг знакомых, среди которых могут быть и близкие ей люди, с которыми она может поделиться своими сомнениями относительно меня. Я теперь знал, где она живет. Можно было поехать к ней. Но стоит ли? Не лучше ли прекратить это опасное знакомство? В синагогу я шел боковой улочкой, застроенной частными домами. Кто-то меня окликнул из-за забора. Это был дом мясника Шломо. Я уже знал его, он был прихожанином моей синагоги.
– Антони, вы когда кончаете работу? – спросил он из-за забора.
– Через три часа, – ответил я, подходя к забору.
– Антони, вы не можете помочь мне сегодня развезти заказы?
– Могу.
– Я вам заплачу. Мой помощник сегодня не может. – Из дома выбежало двое детей. Шломо взял на руки младшего четырехгодовалого. Мы договорились о встрече. Когда я подошел к маленькой кошерной мясной лавочке, Шломо уже разложил на прилавке полиэтиленовые пакеты заказов. Пока он разрубал и развешивал мясо, обслуживая последних покупателей, я стал укладывать пакеты по коробкам, сверяя по списку, куда какие коробки везти. Затем Шломо сам проверил, правильно ли я разложил заказы, и мы погрузили их в старенький вэн. Шломо закрыл свою лавочку, и мы поехали в Манхэттен.
– Шломо, как часто вы развозите заказы?
– Раз в неделю. – У Шломо девять детей. Мал мала меньше. И больная жена. Однажды я видел, как к его магазину подъехал грузовик– холодильник с мясными тушами. Шломо сам затаскивал в магазин тяжелые туши, пока помощник, его племянник, обслуживал покупателей. Шломо сам разделывает эти туши и складывает их в деревянную холодильную камеру при магазине, которую он сам соорудил. На нем всегда засаленный белый передник, или засаленный пиджак. Но по субботам он приходит в синагогу в безукоризненном черном костюме, с аккуратно расчесанной бородой и с пятью или шестью детьми, тоже прилично одетыми. Остальные дети и больная жена остаются дома. Я стал в уме подсчитывать доходы Шломо. Покупателей у него много. Мясо он продает по высокой цене, потому что оно кошерное. Однако коровьи туши, которые ему привозят с кошерной бойни, тоже дороже обычного мяса. Когда подсчитываешь чужие доходы и расходы, всегда остается много лишних денег. Но в случае со Шломо получалось наоборот. Рент его дома, рент его лавочки, содержание и обучение девятерых детей, больная жена. Поскольку у него свой бизнес, медицину и врачей он оплачивает из своего кармана. Расходов явно больше, чем доходов. Но у Шломо всегда вид благополучного дельца. Очевидно, евреи обладают некоей экономической хитростью. Не зря же так много евреев банкиров. Я задремал и проснулся, когда мы уже были в Манхэттене. Шломо подал мне новую белую ермолку.
– Надень. Не так. Чуть наперед. Нет, волосы не убирай. Пусть на бровях останется прядь. Обязательно улыбайся, особенно если двери откроет сама хозяйка. У тебя красивая улыбка. – Все это он говорил суровым деловым тоном. На юмор у него просто не было времени. Работая в такси, я хорошо изучил Манхэттен и теперь иногда подсказывал Шломо дорогу, читая по списку адреса. Парк авеню. Шломо останавливает машину на даблпаркинге. Я через заднюю дверцу вытаскиваю двухколесную коляску, погружаю по списку четыре коробки. Роскошный вестибюль. Старинный лифт. Девятый этаж. Беру из коляски три тяжелые коробки. Открывает хозяйка. Улыбаюсь. Хозяйка отвечает солнечной улыбкой, проводит меня на кухню. Распечатываю коробки. Хозяйка проверяет по квитанции содержимое коробок. По ее просьбе кладу две коробки в холодильник, третью она с улыбкой просит поставить на кухонный стол. Улыбаюсь. Она выписывает чек. Дает мне чаевой доллар. С улыбкой благодарю. Другой лифт в том же доме. Четвертый этаж. Открывает прислуга негритянка. Тоже улыбаюсь. Вношу коробку на кухню. Пар. Запах жареной картошки. Пока я распечатываю коробку, прислуга что-то мешает в большой кастрюле на плите. Помогаю ей очистить полку в холодильнике и разложить на ней содержимое коробки. Прислуга подписывает чек, дает чаевой доллар. Улыбаясь благодарю. Она тоже улыбается. Следующий дом тоже на Парк – авеню. А потом Шестьдесят Восьмая стрит. Для доставки здесь специальный грузовой лифт, из которого выход прямо на кухню. Пятый этаж. Открывает прислуга, тоже негритянка. Кухня, пар, улыбаюсь. Она тоже улыбается. Подписанный чек и чаевой доллар. Затем Колумбус, потом Риверсайд. Семьдесят девятая стрит. Три тяжелые коробки. Открывает хозяйка. Улыбаюсь. Два доллара чаевых. Всего двадцать два заказа. Последняя остановка на Восьмой авеню. Второй этаж. Пожилая еврейская пара. Вход на кухню через гостиную. Проверяя содержание коробки, хозяин спрашивает: – Это в вашей синагоге была выставка картин? – В нашей, – улыбаюсь я. Улыбающаяся хозяйка сообщает: – Мы тоже любим картины. Вот, – и она показывает на развешанные на стенах картины. Я останавливаюсь перед пейзажем Монмартра с куполом Сакрекёр. Такая картина есть у Збигнева, который сказал мне, что все художники обязательно рисуют именно этот пейзаж. – Это Париж? – спрашиваю я. – Париж, Монмартр, – подтверждает улыбающаяся хозяйка. И только тут я замечаю, что вместо креста на куполе собора нарисован шарик. Понятно. Евреи не терпят изображений крестов, как и граф Дракула. Наконец, вэн разгружен. Едем домой в Бруклин. Шломо спрашивает:
