Я показываю Ривке свой чердак. Чувствую себя почти так же, как это было, когда я была помладше и приводила к себе друзей, мы баррикадировались в моей комнате и говорили шепотом о том, о чем взрослые не должны были услышать. Но конечно же Ривка взрослая, да и я больше не ребенок. И нам не нужно говорить шепотом, потому что я живу на чердаке.
– Здесь настоящий оазис, да? – спрашивает она меня.
Я киваю.
– Я была бы готова убить за такое место, когда была твоего возраста. Я жила в одной комнате со своими младшими сестрами, и наш дом всегда был полон людей. У меня никогда не было места, где я могла бы побыть наедине, когда росла.
– И все же ты нашла время и место, чтобы забеременеть. Удивительно.
Она не уставилась на меня, не взглянула обиженно или ошарашенно, ничего такого.
– Да, ну, я думаю, тебя не удивит тот факт, что это случилось в моей маленькой комнате в наполненном людьми доме.
– Как это случилось? – Этот вопрос не давал мне покоя все то время, пока мы ужинали, ели десерт и играли в скрэббл.
На протяжении всей моей жизни, когда меня посещали мысли о Ривке и ее образы, я никогда не прекращала думать о нем. Но сейчас, когда она прямо передо мной и я наконец могу смотреть на нее, изучать ее, когда мне больше не нужно ее представлять, математическая часть меня внезапно потребовала заполнить все прочие условия. Мне нужна вторая половина уравнения.
– Я так понимаю, ты имеешь в виду не как именно?
– Нет, я достаточно информирована о том, как делают детей. Я имею в виду с кем. Кто он?
Она делает глубокий вдох, потом выдыхает. Поворачивает мой стул и садится на него так, чтобы оказаться напротив меня. Я сижу на кровати.
– Просто парень. – Ее лицо даже более красиво, замечаю я, когда отражает горе, ностальгию, тоску или что там она чувствует сейчас. – Он был парнем, которого, как я думала, я любила. В смысле, я его действительно любила, а вот в чем я ошибалась, так это в том, полагаю, что верила, будто он любит меня. Хотя когда я все это вспоминаю, то не так уж и уверена, что он меня не любил. – Она делает паузу и, кажется, осознает, что здесь это не так уж и важно. – Все было очень сложно. Слишком сложно. Но есть и кое-что простое: его звали Джо.
– Джо.
– Да. Джо.
– Расскажи мне еще что – нибудь. – Все эти сложности меня очень интересуют.
И это на самом деле так. У меня достаточно практики в выслушивании историй о подростковых тревогах, любви и сексе, и сама мысль о том, что я часть этой истории, заставляет меня трепетать.
– Ага. И меня тоже. Ладно. – Прядь волос падает ей на лицо, и она убирает ее за ухо. – Джо был любавичским хасидом. Это значит, что он был членом большой хасидской группы – самой большой фактически. Он был двоюродным братом моей подруги детства. Жил в Бостоне. Иногда я ездила вместе с ней к ее родне, хотя мой отец и не был большим фанатом хабада.
Она теряет мое внимание. И читает это по моему лицу.
– Хабад – это почти то же самое, что и любавичский хасидизм. Неважно. Это все не имеет значения, но ты должна знать, что, так как я была старшей дочерью реббе, хотя мне и было всего шестнадцать лет, мои родители уже подобрали кандидатуру на место моего мужа, а мне этот парень никогда особо не нравился. И кто вообще думал о браке? Определенно не я. А вот Джо был очень милым и умным, у него были потрясающие скулы, и я с ума по нему сходила. У нас завязался тайный роман, и не только потому что он был хабадистом, да еще и не тем, кого мои родители прочили мне в мужья, но еще и потому, что у хасидов не было такого понятия, как «встречаться». Более того, женщине и мужчине, или парню и девушке, кем мы являлись, запрещено находиться в одной комнате при закрытой двери, если только они не женаты. Но мы были детьми и влюбились друг в друга, поэтому правила не имели значения.
Все это начинает походить на Ромео и Джульетту, но с кучей волос и тяжелыми темными одеждами. Мне приходит в голову, что все это полнейший абсурд, когда я пытаюсь представить двух детей-плохишей, происходящих из ортодоксальных семей и нарушающих все правила. Но потом я перевожу взгляд на лицо Ривки и без труда представляю ее ребенком, таким как я, и понимаю, что сама с легкостью могла бы оказаться одним из них. Если бы судьба не выдернула меня оттуда, я бы сейчас жила среди ортодоксальных евреев. Значит ли это, что я бы не влюбилась как сумасшедшая в парня вроде Зака Мейерса? Не думаю.
– И потом конечно же я забеременела. Можешь поверить, что это случилось после первого же раза? Такая вот я везучая.
– Боже!
– Симона, я рассказываю тебе все это не в качестве лекции о воздержании или чем-то подобном. Секс – это здорово. Это прекрасно.
– Да, мне говорили.
– Ну, тебе говорили правду. И когда ты будешь готова, занимайся им как можно больше. Постоянно. Но будь аккуратнее насчет секса, чем я. И аккуратнее по отношению к тому, с кем ты им занимаешься.
Я краснею. Мама со мной никогда так не разговаривала. Она очень клевая и очень открытая, но, когда дело доходит до секса, она сворачивает разговор и выдает что-то неопределенное о том, что мне нужно быть ответственной, и я всегда интерпретировала это так: Не занимайся сексом, а если займешься, ни в коем случае мне об этом не рассказывай.
– Как бы там ни было, как я уже говорила, я любила Джо. Когда же я сказала ему, что беременна, он просто взбесился и вообще отказался со мной когда-либо снова разговаривать. И мне было очень больно – я имею в виду, очень-очень больно. Но в конце концов все вышло так, как должно было, потому что, хотя мне и было всего шестнадцать, я знала достаточно, чтобы понимать, что я не хочу выходить замуж, даже за Джо. Я понятия не имела, что мне делать. Я была потеряна. Напугана. В полной темноте. А потом – и я все еще верю, что именно это и случилось в тот день, – Бог послал мне твою маму.
Джулз уехала, пока я разговаривала с Ривкой на чердаке. Ривка сейчас тоже направляется домой, вероятно, она где-то на Третьей автотрассе, едет в южном направлении на Кейп-Код. Мне интересно, что она слушает. Какая музыка ей нравится? Или, быть может, она слушает Национальное государственное радио? Или аудиокнигу? Я растянулась на диване в гостиной, делая вид, будто читаю журнал. Мама, папа и Джейк убираются на кухне, а я пользуюсь ситуацией – с учетом всего, что мне сегодня пришлось пережить, никто не просит меня даже вытереть посуду.
Я снова и снова прокручиваю в голове слова Ривки: Бог послал мне твою маму. Я осознаю, что изменение одного слова и простая запятая могли бы все изменить. Смотрите: Бог послал меня, твою маму. Видите? Но Ривка сказала не так. Она не сказала: Бог послал меня, Ривку, твою маму. Нет. Она сказала: Бог послал мне твою маму. Она сказала, что Бог послал мою маму, Эльзи Тернер, ей, Ривке Левин, когда она нуждалась в помощи. Вот только, если Бог заботился о Ривке, волей-неволей задумаешься, почему он прежде позволил ей забеременеть. И опять же, если бы она не забеременела, меня бы здесь не было. Так что, возможно, Бог послал мою маму мне. Подождите-ка. Я даже не верю в Бога.
Я выглядываю в окно. В воздухе висит густой туман, и я надеюсь, что ей не слишком плохо видно дорогу. Я могу представить ее лицо, освещенное фарами машин, увозящих людей с Кейп-Кода обратно на север, в город.
Из кухни появляется моя семья, вся разом. Единым фронтом. Джейк вытирает руки о джинсы. Все они рассаживаются в гостиной и делают вид, будто чем-то заняты, хотя на самом деле по очереди смотрят, как я медленно перелистываю страницы журнала. В конце концов Джейк не выдерживает:
– Ну?
Я закрываю журнал и убираю его. Они смотрят на меня выжидающе.
– Все было не так уж и плохо, – говорю я.
И мои мама, папа и брат улыбаются мне своей одинаковой улыбкой.
Часть двенадцатая
Уже совсем скоро наступят зимние каникулы. Всего несколько лет назад их называли рождественскими каникулами, но потом сменили на нейтральные и менее спорные – зимние каникулы. Школа сделала это не под давлением Студенческого союза атеистов, потому что несколько лет назад Студенческого союза атеистов в Двенадцати Дубах еще просто не было. Так что зимние каникулы уже совсем скоро, и это хорошо, потому что я сильно отстаю по домашним заданиям. Мне нужно сдать большую работу по истории, а я ее даже не начала.
