Ривка заканчивает петь, пьет вино и предлагает серебряную чашу и мне.
– Спасибо, – говорю я.
У вина вкус земли. Почвы, травы, серебра. Понимаю, звучит не очень, но, поверьте мне, этот вкус восхитителен.
Она говорит мне, что ей нужно помыть руки, и исчезает на кухне. По всей видимости, это часть вечернего ритуала. Вернувшись, она разворачивает две маленькие буханки хлеба. Я уже пробовала халу в Органическом Оазисе. Корочка очень твердая, а мякоть суховата. Она протягивает мне одну, и я берусь за нее – на ощупь она мягкая, – но Ривка не отпускает другой конец. Она быстро наполовину проговаривает, наполовину пропевает последние слова молитвы на иврите и затем отрывает кусок со своего конца, а я делаю то же самое со своего. Хала немного жестковата, у нее насыщенный, слегка сладковатый вкус. В ответ на мой комментарий о том, какая она вкусная, Ривка отвечает, что пекла ее сама.
– Ты голодна? Поедим? – спрашивает она.
– Это все? – спрашиваю я. – Шаббат окончен? Ривка смеется:
– Нет, это только начало. Шаббат длится до заката субботы. А теперь мы должны съесть грудинку. Господь повелевает после зажигания свечей вкусить грудинку с запеченным молодым картофелем и тушеным фенхелем.
Я помогаю накрыть на стол, и она приносит еду из кухни. Субботние свечи разливают по дому очень красивое сияние. Мы садимся, и я жду, пока она нарежет грудинку. Делаю над собой усилие, чтобы не залить все слюной. Но она минуту просто сидит, глядя то на стол, то на меня. Вдыхает запах еды, свечей, огня. Переливает вино из серебряной чаши в настоящий бокал для вина, вращает его, делает глоток.
– Я так благодарна за то, что ты здесь, – говорит она.
– Спасибо, – говорю я. Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам. Смотрю вниз на пустую тарелку. – Я тоже рада быть здесь.
Вкус всей еды так же хорош, как и запах, и я снова задумываюсь над нераскрытыми талантами, которые у меня могут быть. Я никогда не проводила много времени на кухне, только иногда что – то нарезала или чистила. Кухня – папина территория. Но теперь я думаю, что стоит начать уделять больше внимания тому, чем он там занимается, потому что Ривка хорошо готовит, воз – можно, и у меня бы получилось, и, может, даже лучше, чем у папы.
– Расскажи мне еще о Шаббате. – Я пытаюсь понять, почему она так заморачивается, если больше не живет в хасидской общине.
– Шаббат все еще очень важен для меня, – говорит она. – Для меня это способ отделить часть моей жизни от всего остального, это время недели, когда я сбавляю темп и наслаждаюсь тем, что меня окружает. Я сажусь, чтобы отужинать с семьей или друзьями, и пытаюсь не позволить чему-либо вторгнуться в это священное пространство.
В этом есть свой смысл. Звучит отлично. Звучит так же, как то, что происходит у меня дома, за моим обеденным столом, почти каждый вечер, и я чувствую внезапную признательность маме, папе и Джейку.
– Я ушла от многих консервативных запретов, с которыми мы выросли, – продолжает она. – Например, я запущу посудомоечную машину после нашего ужина безо всякого чувства вины. В доме, где я выросла, как и во всех ортодоксальных домах, в Шаббат нельзя было использовать электричество, включать любые механические устройства или выполнять любую работу. Так что я не соблюдаю его в самом строгом смысле, но Шаббат всегда имел для меня глубокое значение. Я зажигаю свечи и читаю молитвы над вином и хлебом каждый пятничный вечер, даже если я совсем одна, что случается довольно часто.
Я мысленно делаю заметку вернуться к этой теме ее одиночества. Была ли она когда-нибудь замужем? Жила ли она с кем-нибудь? Есть ли сейчас в ее жизни кто-нибудь? Но прежде, чем я доберусь до сути всего этого, мне необходимо разобраться в ее отношениях кое с кем еще. Мне необходимо разобраться в ее отношениях с Мужчиной наверху.
– Я не понимаю, – говорю я. – Ты сказала, что ты агностик. Это значит, что ты не знаешь, существует ли Бог, так ведь? Тогда почему ты заморачиваешься и молишься Ему каждый пятничный вечер?
– Чтение этих молитв для меня больше традиция, чем религия. Я делаю так, потому что евреи так делают. Это часть иудейской традиции. А традиции дают мне чувство моего места в мире. Это определяет меня. Существует Бог или нет, для меня в конечном счете не так важно, я думаю. Я прожила моменты по обе стороны, моменты, когда Бога нигде не было, и моменты, когда Бог был так близок, что я могла практически дотронуться до Него, протянув руку.
Она наливает мне немного вина, даже не спросив, буду ли я. Благодаря этому я чувствую себя взрослой, словно мы две подруги, болтающие и наслаждающиеся едой. Словно мы не взрослый и ребенок. Словно мы не мать и дочь.
– Тогда расскажи мне о своей семье. Чем дальше в прошлое, тем лучше. Но только подожди минутку, – говорю я, поднимаясь со своего места. – Мне нужен мой блокнот.
Она рассказывает мне о своих прадедушках и прабабушках в России, а также дедушках и бабушках, приехавших в Америку в возрасте двадцати лет. О Мордехае как о маленьком мальчике и о Ханне как о маленькой девочке. Я заполняю заметками пять страниц. Уже довольно поздно. Я пьяна от вина. Субботние свечи почти догорели, но я все еще смотрю на них как зачарованная – не могу оторвать от них взгляд, пока наконец левая не гаснет, испустив высокий шлейф черного дыма, возвращая меня в реальность. Теперь я задаю вопросы о ее родителях, братьях и сестрах. Где они?
Чем они занимаются?
Ривка зевает и трет глаза. Она вытягивает руки над головой:
– Может, отложим все это до завтрака, если ты не возражаешь? Если помнишь, у меня шесть братьев и сестер. Рассказывать придется долго. Многое случилось… – Она смотрит на едва мерцающее пламя оставшейся свечи. – Моя мама умерла пять лет назад.
– Мне жаль, – говорю я, и мне на самом деле жаль. Я знаю о Ханне не так много, но чувствую, что она бы мне понравилась. А ее больше нет. Она никогда не станет чем-то большим, чем одним из героев истории – моей истории.
Я встаю и уношу последние тарелки на кухню. Ривка все еще сидит за столом.
– Ну, – говорю я, – я, наверно, пойду спать.
Она поднимает на меня взгляд:
– Симона?
– Да?
– Хочу попросить тебя об услуге, – говорит она. У нее печальный взгляд. Извиняющийся. Она слегка нервничает. – Я пропустила одно благословление. Мне всегда хотелось его прочитать, но никогда не было такой возможности, а сегодня я могла бы сделать это, с твоего разрешения.
Я просто смотрю на нее, ожидая продолжения.
– Есть благословление, которое читают между свечами и вином. Благословение, которое читают над своим ребенком. Я всегда хотела прочитать это благословение, благословить тебя. Я думала об этом каждый Шаббат, с тех пор как ты родилась. Можно?
– Конечно, – говорю я.
Она встает, подходит ко мне и кладет руки мне на голову. Я чувствую их тепло и приятную тяжесть. Она закрывает глаза. Я закрываю свои и чувствую, как все люди, все прошлое, все медленно раскрывающиеся тайны проносятся сквозь меня. Я делаю глубокий вдох. Ривка начинает шептать на том непонятном языке, который я уже слышала столько раз за этот вечер, на языке, который начинает казаться мне знакомым.
Часть четырнадцатая
Я всегда сплю беспокойно. Часто, просыпаясь, я обнаруживаю свои подушки на полу, а простыни сбившимися вокруг моих лодыжек, и иногда моя голова оказывается там, где были ноги, после того как я выключила свет. Но сегодня утром, когда я просыпаюсь, моя голова лежит на подушках, и накрахмаленные простыни все еще идеально подоткнуты под матрас. Кажется, даже из прически не выбился ни один волосок. Может, дело в вине. Или в свежем морском воздухе. А может, дело в благословении Ривки. Что бы там ни было, я чувствую себя отдохнувшей, мой ум ясен, я счастлива, что я здесь, и счастлива, что жива.
Когда я нахожу Ривку сидящей на кухне, она выглядит так, словно проснулась в сбившихся простынях и с подушками на полу, если она вообще спала. Она сидит, сгорбившись над кружкой кофе. Вокруг ее глаз темные круги, а лицо выглядит осунувшимся и бледным.
