— Я хочу поддержать мистера Сенфорда, — вдруг заявил Ладонщиков. — Он прав. Дайте мне немного пищи и воды — и я уйду. Пища и вода мне нужны не для того… Просто я хочу дойти до края темноты. А тут я взбешусь. Боюсь убить кого-нибудь. Да, руки так и чешутся…
— Вот вам плоды ваших разглагольствований, Сенфорд, — сказал Холланд. — Но вы-то избрали для себя самый безопасный путь к смерти, простите невольный каламбур: вы будете только болтать, подавляя в себе страх, — и это все. А там, глядишь, все обойдется: полученная вами доза облучения окажется на самом деле, как мы и утверждаем, безопасной для вашей драгоценной жизни, обнаружится, что катастрофа локальна, нас найдут и вам уже не нужно будет больше болтать, подавляя в себе страхи, потому что все страхи окажутся позади. Найдите в себе мужество, Сенфорд, и изберите для себя другой путь: бросьтесь, скажем, в яму на камни, отправьтесь со студентом в пустыню. Или, наконец, замолчите и избавьте наши нервы от не нужной трепки. Вот и Магомет, оказывается, говорил, что надо любить, почитать и поддерживать друг друга. Но вы, наверное, плюете и на Магомета?
— Конечно!
И вы разрешите мне сообщить об этому Омару и Саиду? Сенфорд нервно хмыкнул.
— Но ведь они зарежут меня, — сказал он.
— Разумеется, зарежут. Я же лишь требую прекратить болтовню. Выбирайте.
Селлвуд прислонился спиной к стене, вытер ладонью испарину со лба.
— Давайте погасим фонарики, — предложил он Клинцову. — Будем экономить батарейки.
Они погасили фонарики.
— Я, действительно, мог оставить вас без оружия, — продолжал Селлвуд. — И тогда ч у ж о й стал бы вашим властелином. Этот убийца.
— Поэтому, — предложил Клинцов, — либо вы вернетесь, Майкл, либо я пойду с вами.
— Ты пойдешь со мной, — сказал Селлвуд и спросил: — Кстати, Степан, почему ты стал обращаться ко мне на «вы»?
— Да? — удивился Клинцов. — Я не заметил. Хотя, постой, постой: это же ты, Майкл, первый спросил меня, когда я догнал тебя здесь: «Зачем вы?» Или тебе показалось, что я не один?
— Не один? Возможно. Не помню. О себе же я думаю, что я теперь действительно не один. С той поры, как безносая рядом — вот такое у меня чувство. Я подумал было, что и ты воспринимаешь меня таким образом… Нет?
— Нет, Майкл. А почему — рядом? Ты о чем, Майкл?
— О чем? — Селлвуд замолчал, подыскивая нужные слова: ему не хотелось, чтобы Клинцов подумал, будто он, Селлвуд, напуган. Он пережил уже этот момент — момент страха, который накатил на него, когда он понял, что его шансы на жизнь равны нулю. Это произошло еще до того, как состоялся разговор с Глебовым, у склепа Денизы. Там он впервые подумал, что они поторопились замуровать склеп, что скоро и ему — туда. Болезнь в себе он ощутил вдруг, каждой клеткой, как зуд, как звон, как пульсирующее оцепенение, как прохождение, продавливание через мельчайшую упругую сеть. Он дробился. И обезумевший на мгновение мозг не мог собрать все это в ощущение, в слово. Его неотвратимо потянуло туда, и он чуть не закричал от страха. Впрочем, крик уже был, но еще внутренний крик. Он уже раздирал его, он рвался наружу. И не вырвался: мысль о том, что Дениза испугается этого крика, заставила Селлвуда схватить себя за горло и остановиться. Потом он плакал и думал, что так и надо, так — хорошо; он останется с Денизой.
— Ты почему молчишь, Майкл? — спросил Клинцов.
— Не знаю, как сказать, — признался Селлвуд. — Точнее, не хочется говорить. Но мы одни. Другой такой случай может не представиться. Если я промолчу, ты чего-то не поймешь. Хотя должен все понять. И поэтому я должен тебе сказать. Не ахти что, разумеется, но все же… Видишь ли, один философ — я пытался вспомнить его имя и не вспомнил, — так вот этот философ сказал: все знают всё. То есть все люди вместе знают всё, что можно знать. Если извлечь знания из мозга всех людей, то это будет вся наука, вся история, все надежды, все желания. Но каждый из нас знает не все — это закон. Это естественно, так устроен мир. Тот факт, что кто-то знает больше, а кто-то меньше — также не подлежит никакому осуждению. Но тот, кто знает больше — естественно лидер. И вот я, наконец, добрался до главной мысли: ты должен остаться лидером и поэтому должен знать больше, чем каждый из членов нашей экспедиции и даже больше, чем все они. По этой причине к твоим знаниям я хочу присоединить мои.
— Зачем же так длинно, Майкл? Я и так выслушал бы тебя с охотой, — сказал Клинцов.
— Не думаю. То, что я скажу, невозможно выслушать с охотой. Речь, в сущности, вот о чем: у меня острая лучевая болезнь, как определили мы, я и Глебов. Это не подлежит никакому сомнению. А из этого вытекает следующее: либо все получили достаточно высокую дозу облучения, либо только те, кто дольше других находились снаружи, либо я один, потому что работал без противогаза и надышался радиоактивной пылью. Теперь рассмотрим все в обратном порядке. Я получил изрядную дозу вне всякого сомнения. Со мной все ясно. Далее: если дозиметр наших студентов зашкалило, то наверняка изрядную дозу получили и те, что работали с нами снаружи. И ты, значит. Теперь о тех, кого мы сразу отправили в штольню. Они, если судить по времени, не успели набрать смертельную дозу. Правда, доза была больше критической — ведь дозиметр зашкалило. Но насколько больше? Этого мы не знаем. Надеюсь, ты понимаешь, что верить мне и студенту Кузьмину, будто дозиметр был неисправен, не стоит. И вот реальная ситуация: половина экспедиции обречена, у другой, кажется, есть шанс на выживание. Но мы, по-моему, были готовы к этому в самом начале, когда разделились на две группы.
— Да, Майкл, — сказал Клинцов. — Это так.
— Старики и молодые, — продолжал Селлвуд. — Старикам — умирать, молодым — жить. Мы взяли этот закон природы и сделали его принципом разделения. Это и закон нашей цивилизации: отцы заботятся о безопасности детей. Мы обязаны соблюдать его и дальше. Я хотел сказать: до конца. К сожалению, тут есть трудности: молодые продолжают облучаться. Отчасти потому, что в штольню вместе с воздухом проникла радиоактивная пыль еще до того, как мы завалили штольню. В какой-то степени заражены продукты, главным образом крупы и макароны. В меньшей степени — баночные консервы. Но главная опасность — вода.
— Вода? Неужели, Майкл? Как ты это установил? — спросил Клинцов.
— Я попросил Холланда. Его вывод: та вода, которой мы заполнили всевозможные емкости в первый день, — значительно меньше радиоктивна, чем та, которую теперь подает помпа.
— Да, задача! — сказал Клинцов и посветил фонариком на пол, просто так, без надобности. Увидел в отраженном свете лицо Селлвуда: черные пятна вместо глаз, черный рот, блестящий в испарине нос. И выключил фонарик.
Селлвуд отстранился от стены, ища что-то в карманах.
— Платок ищу, — объяснил он Клинцову. — Чертовски душно. К тому же у меня жар, все горит.
— Дать воды? — спросил Клинцов. — У меня во фляге есть вода.
— Спасибо, — поблагодарил Клинцова Селлвуд. — У меня тоже есть вода. — Он вытер лицо платком, облегченно вздохнул. — Так вот — о воде: надо сделать так, чтобы наша молодежь пила воду из баков, а мы — из скважины. Поручить эту заботу следует Омару: пусть только он наполняет фляги якобы в целях гигиены. Далее: под любым предлогом мы, старики, должны отказываться от консервов. Пусть они достанутся молодым, а мы обойдемся макаронами и крупами. И еще: держать молодых подальше от завала и уж, конечно, из штольни не выпускать, что бы там ни случилось. Ты слушаешь меня?
— Да, Майкл.
— Ты все это сделаешь?
— Сделаю.
— Если почувствуешь себя плохо, передашь власть Холланду. Если не Холланду, то Глебову. Если не Глебову, то Вальтеру. Никогда — Сенфорду и студентам.
— Хорошо, — согласился Клинцов. — Ты говоришь так, будто прощаешься со мной.
— Конечно, прощаюсь, — ответил Селлвуд. — Ты правильно понял меня, Степан. Но еще несколько слов, чтоб закончить все это. Вальтер, я думаю, все-таки сумеет собрать из того, что осталось, простейший радиопередатчик и послать в эфир сообщение о том, что мы существуем. Это — важно, потому что в этом — обретение надежды. И последнее: я должен убить ч у ж о г о. Вот, — Селлвуд коснулся рукой груди Клинцова. — Теперь ты знаешь все.
— О ч у ж о м, — сказал Клинцов. — Кто он, по-твоему?
— Убийца, — ответил Селлвуд. — Поэтому просьба: ты, безоружный, будешь идти в десяти шагах следом за мной с выключенным фонариком. И никаких героических поступков, пока я жив. Так?
— Так, — согласился Клинцов.
Селлвуд, включив фонарик, двинулся вперед. Отсчитав десять шагов, велел Клинцову идти за ним. Клинцов, таким образом, шел в полной темноте. Для страховки время от времени касался руками стен. Останавливался, когда останавливался Селлвуд. Остановившись, оба напряженно вслушивались в тишину: не раздастся ли впереди шорох, не послышится ли чье-либо дыхание. Так они шли долго, медленно петляя по лабиринту. Иногда, чаще на прямых участках, Селлвуд выключал свой фонарь, и тогда они оба, стараясь ступать как можно тише, двигались в темноте. Через несколько минут они оказались в тупике, у склепа Денизы. Клинцов не сразу это понял. Лишь когда Селлвуд со стоном присел перед грудой кирпича, преградившей ему дорогу — Клинцов подумал, что Селлвуду стало вдруг плохо и бросился к нему на помощь, — лишь тогда Клинцов увидел, что находится по другую сторону кирпичного завала. Спальный мешок был расстегнут, и лицо Денизы открыто.
