Владислав Задорожный
Защита от дурака
Будущего нет. Оно делается нами.
Лев Толстой
Светило понурилось, и я понял, что мне здесь не жить. Блохе неловко на лысом месте.
С предверхней ветки, (а я сижу на неохватной груше в конце огорода) я каждые сумерки на этом насесте — мне как на ладони и грязная бечевка дороги, которой дальняя роща привязана к ближней, и навсегда парующие зелено-бурые поля, горбыли и овражки на месте беспамятно давно заброшенного ракетного колодца, в завалах которого так хорошо играется в припланечивание на целинном участке галактики. За спиной все прежнее, намозолившее: крупно четыре дома с прочными сараями и длиннющими огородами, поодаль красностенный домик — будто отпрыгнул от других, а на прохудившейся крыше лежит корыто брюхом кверху — это Примечание ссорится с дождем.
Тихо, как после смерти.
Хутор на ходу спит с открытыми окнами. Бабушка и другие старушки доят коров. Мой дедушка заперся и, задернув занавески, таясь от детворы, смотрит дальнозор. Дед Плешка крадется, как мышкующий кот, к окошку бани, где балуется парком Фашка, — я и сам хотел было приладиться, да он поблизости так и шмыгал. Ребятня, небось, удит рыбу с Примечанием. А я вот — один. Только Лохматый скулит подо мной.
Нет, мне здесь не жить. Уеду. Мне уже шестнадцать ступеней. Я родился на 194 ступени после Духовной Революции — я несомненно, безвозвратно, безызъянно умен, я роскошно, немыслимо умен, как царственно умны все жители планеты со дня Духовной Революции. Тем временем, до ближайшего хутора от рассвета до заката на телеге. Здесь бабы — рожают. И я, инкубаторский, должен сносить это варварство…
…Это я вспоминаю.
Но в те времена я был совсем другой, я не мог видеть мир так и таким. Поэтому в тот вечер все было именно так… и совсем, совсем не так. Лишь память, как пастух стадо, сгоняет мою разрозненную во времени личность, постоянно живущую исключительно сегодня, сейчас, в некое единство, и я предстаю противоречивым целым — от младенчества до ухода в никуда. По сути дела, я всегда был и есть один и тот же, только на разных берегах. Это-то и горько. Не обстоятельства меняются — мы преображаемся. Жизнь стоит, а мы — течём. Обстоятельства всегда неблагоприятные — даже в самые благополучные эпохи.
Оглядываясь на жизнь: перешел не поле, а засеку — нарочно непроходимую чащобу.
Временами, вспоминая, мы становимся прежними: думаем и чувствуем отбывшими свое мыслями и чувствами. Эти мгновения полного провала в прошлое (или иллюзии полного провала в прошлое) есть минуты феерического счастья для тех, чья жизнь была единым гармоничным целым, и минуты мучительной самогадливости для тех, чья жизнь была нашинкована разным, очень разным…
Часть первая
Почва
Хуже глухих — кричащие…
210 ступень после Д.Р.Опять этот гнус крутится вокруг Примечания. Удочки держать не умеют, а лезут… Вот со мной он классную уху умеет. Ничего, все равно он со мной водится, а с ними — только так.
Светило слезает с неба — дрыхнуть. Сижу на груше. Вон Лохматый скулит внизу — возьми с него блоху, посади на лысину деда Плешки — то-то ей придется, громче собаки заскулит. Так и я тут. Мне здесь не жить.
С ветки — дохлый пейзаж. Дедка мой закупорился в доме — на дальнозор пялится. Пацанам смотреть не дает — только уроки альфа-центаврского. Соберет нас, повесит дальнозор на стенку — опять альфа-центаврский язык! Уроку баста — он дальнозор в рулончик и в шкаф — под замок. Но как от нас Агломерашку не прячь, мы кое-чего про нее петрим, а тама вон старый потаскун Плешка. Делает стойку под окошком бани. Фашка — была от земли вершка два, вместо «да» еще «фа» говорила как. Вдруг приходит вечерком — платьице спереди топорщится. Мальчишки заробели — любопытно. Девчонки шу-шу-шу с ней, она и ляпни: это, говорит, фанерка… Смеху-то!.. А теперь вона какие фанерки!
С груши видно дорогу. Когда на нее, видел оранжевых. Ступеней семь мне от роду. Один раз. Было! Тишина, все дрыхают — дело зимнее, полутемки, я скучаю на груше приодет не мерзну. И вдруг из-за ближней рощи — несутся. Шиманы круглые, громадные. Грязносерые снега не касаются. Одна, другая, третья. А в них, как свечки в торте. У-у-у! Так это же оранжевые комбинезоны!! Я чуть с ветки не прочь бух. Красотища! Скоростища! Куда? Догонят? Схватят? Кого? Почему? А теперь вона какие фанерки. Или, как обычно, впустую? Не успел очухаться — они уже за дальней рощей. Так стало одиноко, ну как сейчас. Поймал соседского кота, сунул в мешок и бил об угол дома, пока мешок не промок.
Ступень до этого я первый раз — лиловых! Грязь тогда. Вдруг Собака Лохматый увидел — чужие. Бегу. Две шиманы. Рядом, на нашем дворе. Можно их пощупать лиловые комбинезоны. Боязно. Один без лилового комбинезона потом остался и стал Примечанием. С ним грубо другие. Всем взрослым раздали бумажки. Бабки и дедки писали чего-то. Потом лиловые унеслись и все. Мало.
Второй раз через пять ступеней. Они каждые пять ступеней объезжают всю Аграрку. Для порядка. Дурака ищут. Снова две шиманы. Мне одиннадцать. Уже смелее. Стоят, разговаривают — как простые. А мы в них играем! До заикливого учителя играли в космонавтов, потом — только в воителей. В лиловых. В оранжевых нельзя — это такие, такие! Мы, козявки, не смеем в них даже играть. Попробовали — так я запретил! Я сильнее и старше всех. Они — гнус. Отбегут и орут: «Пискун, жрун — на голове типун!». Когда в охоту за Дураком играем, всегда за мной бегали. Сколько я другим просился — нет, говорят, ты болван, тебе и убегать. Сцепишь зубы — раз уйдешь, раз согласишься. А то один да один. Надоело.
Когда второй раз лиловые. Опять раздали бумажки старшим, те опять то-чего написали и отдали. Вижу — уедут! К ним:
— Дяденьки, возьмите с собой! Пожалуйста!
Оглядываются. Хохочут. Один — усатый:
— Куда, пискля?
— Я тоже хочу Дурака ловить! — Аж шатаюсь, дрожу. Но тут усатый вдруг конец смеяться, впиятился глазами:
— Сильно Его не любишь?
Я оскалился. Брызь из глаз — от злости.
— Ого! — говорит усатый. — У парнишки большое будущее.
Обступили. Вопросы спрашивают. Кто родители? Почему я в Аграрке? Какие игры играют агломераши? Как взрослые отзываются о коцинепции Защиты От Дурака? О чем болтает агломерат в домике на отшибе?
Я все как есть. И про бабки гогочут над Агломерашкой, где жрут синтетическую пищу, и про дедку Плешка за девчонками подглядывает, и про каким сортирным словом мой дедка называл коцинепцию ЗОД. А про Примечание молчок. Он мне удочки подарил и сеть обещал.
Лица лиловых затучились — щурятся на моего хрыча. Усатый другому чего-то тихо. Тот: Нет, старый по тестам проходит.
Дедка, как мел, шапку мнет. Вдруг храбро:
— Берите малого с собой. Не пожалеете. Растет на вашу потребу полный кретин. Уж коли этот не Он, то не знаю, какого рожна вам надо!
Усатый как глянет — ноздри, как у Лохматого, на птицу. Дедка ступнул назад.
— Ну, старикан, — говорит усатый, — благодари внучка, хорош у тебя, а то бы… Ты, пацан, его не слушай. Придет время, мы и тебя прощупаем, от нас не уйдешь. Но будет желание — приходи служить к нам, когда подрастешь. — И меня ласково по затылку. Слов бы знать, — чтобы как душа расцвела!! Как когда первую ложку меда!
Я долой с груши. Лохматый — куш! К дому.
Облака, как Фашка, когда я смотрю и смотрю на нее — мутно-серые, а красный сквозит. Обычное серое лицо Фашки умеет чего никто: красный сквозит на тугих щеках. Глаза у нее каких ни у кого: птичьи, круглые, вроде бы серые, но не серые. В поселке только у нее, да у дедки, да у Примечания такие глаза. У всех серые, а у них как бы серые, но вроде бы и серые.
— Деда! — с порога. — Я поеду в Агломерашку.
Бабушка за сердце. Дедка сурово. Исподлобья:
— Ну, бабка, настало время. Созрел пацан, теперь не удержишь… Одно, Бажан, хочу сказать: твои отец-мать просили, чтобы ты навеки остался в Аграрке. Стало быть, решай.
— Еду! Чего они меня отшвырнули! Их спрошу! Я их не видел даже! Отец-мать называются!
— Стало быть, завтра и поедешь?
— А хоть завтра.
Я думал: они крик, они палкой по голове. Нет. Выходит любили, любили, а теперь — катись?
В Агломерашке только однажды. На краешке. Дедки повезли на телегах арбузы. Я тайком завалил себя на дне. Едем. На ухабах хуже некуда. Мой дедка говорит Плешке: «Славные нынче арбузы, пусть агломераты полакомятся, небось наскучила синтетика.»
Приехали. Дедки пошли брать на складе всякие вещи для хозяйства, а я вылез. Гляжу: большой зал и ряды огромных ящиков с паучьими лапами, лампочки мигают, а кнопок, кнопок! Из агломератов — один в рабочем комбинезоне. Распрягает наших лошадок и отводит в сторону. Вдруг пауки как схватят телеги — только колеса мелькнули и долой прочь в другой зал. Я за ними — любопытно. Работник заметил — Стой, аграриям запрещено! Но я уже там. Тут по сверху ним как хлобыснет — сок фонтанами в желоба и долой — в трубы вон. От арбузов кубик жмыха. Другой паук с ковшом — засыпал землей и утрамбовал.
