«Это тебе за Олега!»
И тут же я поняла, что серная кислота могла уничтожить не только дверь, не только старенький халат, но и нечто более важное. Мою кожу, например. Мое лицо. Глаза. Губы. Шею. Грудь. Мое тело, доставлявшее мне столько неприятностей и столько радостей.
Колени у меня подогнулись, и я заплакала, как будто мне было пять лет.
В таком прискорбном положении меня и нашла мама – голую, зареванную, сидящую на голом кафельном полу в ванной комнате. При выключенном свете.
– Дуся, ты видела? Какие-то хулиганы подожгли нашу дверь. Да где ты? Дуся, что ты здесь делаешь? Почему ты плачешь? Тебя обидели? Господи, да что случилось-то? Маленькая моя, доченька, да ответь же мне!
Она завернула меня в махровую простыню, отвела в кухню, налила валерьянки и чаю с лимоном. Всхлипывая и икая от долгих рыданий, я рассказала ей все. Про Олега и его бегство. Про Светлану Валерьевну и бутылку «Старорусского темного». Про то, как мне страшно, стыдно и больно. Впрочем, кислота мне не причинила какого-либо серьезного вреда – после тщательного осмотра мы обнаружили на шее, щеке и плече несколько маленьких волдырей, которые вскоре зажили, даже следа не осталось. Но мама, разумеется, все равно была почти в обмороке.
– Дусенька, может, милицию вызовем? И бригаду «Скорой помощи»?
– И пожарных еще. Не надо, мам. Все прошло уже.
– Дуся... А ты не беременна?
– Нет.
– Точно?
– Точно.
Мы помолчали.
– Тебе надо уехать, – вдруг решительно сказала мать.
Я не ожидала от нее такого и посмотрела, должно быть, с удивлением.
– А что? – спросила мать. – Поедешь к бабушке. Там поступишь. Будешь учиться и работать. Все устроится.
Я была благодарна ей за эту мысль и за то, что она больше ни о чем не стала спрашивать. Хотя бабушку, мать отца, давно уехавшего от нас и бесследно пропавшего где-то на российских просторах, я себе не представляла. Меня возили к ней в подмосковную деревню один раз, когда мне было лет пять. Я помнила длинный темный коридор, который я боялась проходить одна и всегда бежала во весь дух, словно кто-то дышал мне в затылок. Боялась я и бабушкиной иконы в тусклом золотом окладе, строгого Спасителя с поднятой рукой – мне все казалось, что он вот-вот погрозит мне пальцем. Помнила ужасный привкус парного молока, которое мне приходилось пить два раза в день. Помнила, как скучала по маме, брату и по своим игрушкам. Как потеряла на берегу пруда куклу Арину, подаренную мне бабушкой...
– ...она, конечно, своеобразный человек, – продолжала мать. – Я с ней никогда не могла найти общего языка. Но тебя она всегда любила, всегда спрашивала в письмах, звала к себе. Писала она, правда, один раз в год, отвечала на поздравление с днем рождения – я ей посылала от нас всех открытку... У нее большой дом, хозяйство, тебе там будет хорошо. Давай позвоним ей прямо сейчас? Спросим, можно ли тебе приехать. Да я уверена, что можно. Я звоню?
Мать говорила быстро, заговаривая не то меня, не то себя. Ей, видимо, было очень страшно. И я согласилась уехать тотчас же, тем более что бабушка была согласна. Мне даже упаковывать было нечего – из вещей на меня ничего не налезало, кроме спортивного костюма. Мы напихали в сумку кое-какое бельишко, уложили документы. Цепочка с бриллиантиком, которую подарил мне Олег, была на мне. А большого плюшевого кота пришлось бросить. Он остался сидеть на моей кровати, глядя перед собой огромными голубыми глазами, исполненными бессмысленной печали. Зато я взяла с собой зайца Плюшу – он был меньше размерами и вполне уместился в кармане дорожной сумки. Мы позвонили бабушке, несказанно удивившейся, но выразившей только радость по поводу моего приезда.
Мы купили билет в плацкартный вагон, и всю ночь я проворочалась под чужой храп, а наутро приехала в Перловку – так смешно называлась бабушкина деревенька. Поезд там стоял всего одну минуту.
Глава 4
ИДИЛЛИИ И ПАСТОРАЛИ
Мать условилась с бабушкой, что та меня встретит, и я старательно оглядывалась по сторонам. Мне казалось, что бабушка должна быть сухонькая, сгорбленная, низко покрытая платочком. Должно быть, от работы на свежем воздухе ее лицо и руки черны, а глаза выцвели до белизны. Повторюсь, я ее совсем не помнила.
– Ева!
Я сначала даже не поняла, что это окликают меня. А когда поняла, окаменела, как Лотова жена.
Бабушка? Вот это моя бабушка? Ну, скажу я вам...
Она оказалась крупной и высокой, одного со мной роста, с прекрасной осанкой. На ней было длинное легкое платье, по бежевому полю расписанное огромными красными маками. Пучком маков же была украшена широкополая соломенная шляпа. Точеные ноги с сухими щиколотками обуты в мягкие красные башмачки. Ярко-синие глаза прикрывают дымчатые очки, губы подкрашены, волосы – седые, отливающие голубым, – уложены в тяжелый пучок на шее.
В общем, рядом с этой прекрасной пожилой леди я казалась сама себе гадким утенком – толстая, в пропахшем плацкартным вагоном спортивном костюме, с гладко зализанными волосами и измятым лицом. Но бабушка словно не заметила, как ужасно я выгляжу, и раскрыла мне объятия.
– Ева, девочка, ну иди же сюда! Как ты выросла! Как ты похорошела!
И она прижала меня к груди. «Да уж, похорошела несказанно», – думала я, вдыхая ее свежие духи.
– Бабушка, бабушка, – бормотала я.
– Идем, девочка моя, нас за углом ждет возница.
– Кто?
– Увидишь...
Возницей оказался неопределенных лет мужичок в джинсовом костюме, похожий на бородатого школьника. А восседал он на самой настоящей тележке, веселой и нарядной тележке, выкрашенной в зеленый цвет. Небольшая пегая лошадка прядала ушами и мотала головой.
– Ну, садись. Опля! Смотри, Арчи, это моя внучка.
– Красавица, – неожиданно густым басом сказал щуплый Арчи. – Н-но, Лентяйка, давай!
Лошадка зацокала копытами по гладкому асфальту.
Я знала деревню в основном по разговорам посторонних людей и твердо усвоила, что деревня – плохо. В деревне пьют, в деревне грязь, молодежь оттуда бежит, а старики прозябают. Там закрываются школы и больницы, а дома все разрушены.
Но это была какая-то совсем другая деревня. Дома там стояли каменные, и почти у каждого была припаркована машина. Неторопливо мы проехали мимо школы – во дворе гомонили дети, там, видимо, работал летний лагерь. Пересекли широкую улицу, обсаженную липами. Липы цвели, разливался волшебный запах.
«Липа, – вспомнились чьи-то слова, – самое мягкое дерево...» И теперь же захотелось узнать: почему? Перегнувшись с возка, я провела ладонью по стволу, и действительно, он оказался мягким, теплым и податливым, как человеческое тело.
Возле амбулатории наперерез повозке кинулась молодая женщина с огромным животом. На лице у нее была написана комическая решимость. Бабушка, очевидно, знала ее, потому что легко спрыгнула с повозки и вскрикнула:
