Ямайки.
И, вместо того, чтобы описывать печальную церемонию, стал раздумывать:
— Что за ужаснейшая вещь заниматься журналистикой в летние месяцы, когда все депутаты находятся в отпуске, фельетонисты на даче, судебная палата закрыта! Неизвестно, чем наполнить газету. Тогда директор предлагает вам написать два столбца по поводу случая, не имеющего никакого значения, подобно этому. А все же в Италии было бы еще хуже. Там, когда чувствуется недостаток материала, пишут длинные статьи о сообразительности муравьев, о родах тройни (специальность Калабрии), о чуме в Маньчжурии, о необычайном ударе молнии, о краже ожерелья (Северная Америка), ведутся диспуты об обитателях Марса, о продолжительности существования Земли, о настоящем имени д'Аннунцио (д'Аннунцио или Рапаньета?), или описывают величину рыбы, которая просто рыбешка. Кретины!
Часы показывали четверть пятого. Перечел заглавие.
Но мысль совершенно не работала. Мысли были неподвижны, бездеятельны и точно заперты в жестянку от консервов. Гастрономическое сравнение: что за гадость в четыре часа утра, после двадцати часов сна! Мысли были заперты, точно в коробочке с кокаином, этой славненькой коробочке, которая стоит тут, подле чернильницы, и манит его.
Он хорошо знал, что под влиянием кокаина мысли развертываются, точно чайные листья под влиянием кипятка.
Понюхал.
Стал писать.
Написал одну, вторую, третью страницу без запинки, не думая, не поправляя, не отрываясь. Фантазия его видела ужаснейшие сцены: блестящее лезвие, сверкающее в утреннем свете, редкие прохожие, которые останавливаются и смотрят на подготовительные работы, серая камера, точно могила, солдаты, образующие четырехугольник вокруг эшафота.
Когда шестеро господ в черном вошли в камеру, Мариус Ампози спал еще крепким сном. До самого вечера он верил в помилование. Вид этих мужчин, в черных сюртуках и цилиндрах, отнял у него последний луч надежды.
— Мариус Ампози, — сказал один из них, — мужайтесь! Прошение о помиловании отклонено. Час искупления вашей вины настал. Мужайтесь.
— Не сдамся! — ответил с циничной усмешкой приговоренный.
За прокурором стояли начальник тюрьмы и защитник. Остальные не могли скрыть свое волнение.
Тюремные часы погребальным звоном пробили четыре.
Прокурор прочел приговор. Когда он кончил, помощники палача взяли за руки смертника. Остальные расступились по обеим сторонам.
Мариус Ампози шел твердо и уверенно. Посмотрел ироническим взглядом на нас, журналистов, стоявших в темном и сыром коридоре и наблюдавших за этой церемонией; по бокам коридора расположены мрачные камеры, в окошечках которых светились глаза — тоже приговоренных? или ждущих своей очереди?
Палач шел впереди всей этой печальной группы.
За ним смертник и два его помощника.
Затем защитник, начальник тюрьмы, прочие чиновники и журналисты.
Спускаемся по ступенькам и минуем галерею. Звук наших шагов нарушает мертвую тишину, царящую вокруг нас.
Входим в зал.
Священник с крестом в руке; на столике — бутылки шампанского и ликеры.
Священник обнял смертника, тогда как один из смотрителей тюрьмы наливал шампанское.
Приговоренный спросил папиросу. Ему подали ее зажженной.
Двое помощников обрезали воротничок рубашки и старательно обрили ему затылок; затем взяли его за руки связали их за спиной.
Печальное шествие двинулось дальше.
Вдруг, спускаясь с лестницы, Ампози почувствовал себя не вполне уверенно, ноги его ослабели и отказывались повиноваться: он наверно упал бы, если бы помощники палача не поддержали его под руки.
В окнах, выходивших во двор тюрьмы, виднелись любопытные.
Перед воротами тюрьмы, в утреннем тумане, стоит повозка, запряженная двумя белыми лошадьми. В повозке лежит корзина. Приносят лестницу. Смертник садится в повозку вместе с палачом и двумя помощниками.
В ста метрах ужаснейшее орудие казни ждет свою жертву. Лошади двигаются с таким безразличием, как будто они везут невесту к венцу.
Остановка. Помощники палача отпирают дверцы и подставляют лесенку. Палач тоже выходит, за ним следует с полным безучастием смертник. Адвокат сидит неподвижно, точно одеревенелый.
Помощники взяли несчастного под руки и повели к орудию казни. Вокруг страшной машины стоят солдаты с шашками наголо; зрители снимают шляпы.
Приговоренный бледен, как полотно; искривленный рот, казалось, готов произнести мольбу о помиловании, просить сострадание у нарождающегося дня, у жизни, у всех присутствующих.
Видит ли он еще что-нибудь, этот несчастный? Нет, нет, глаза его уже ничего не видят, хотя и устремлены куда-то вдаль, мимо той ужасной машины, которая вырисовывается между зеленой листвой.
По вискам приговоренного скатываются две капли холодного пота; рот раскрыт, как будто для того, чтобы крикнуть, но звук голоса застрял у него в горле.
Он подходит к эшафоту: жизнь его можно измерить теперь только секундами. На большой площади ни звука, ни даже шелеста крыльев пролетающей птицы; даже мелкий дождичек сыплется как-то бесшумно.
Не подымая ног, он всходит по лестнице: кажется, смерть уже унесла его и подняла над людьми. Омертвелые ноги безжизненно тянутся за безвольным телом. Связанные за спиной руки судорожно сжимаются и подергиваются; грудь вздымается, точно готова сейчас разорваться; шейные мускулы напряглись, как канаты.
Гильотина зияла своей открытой пастью, готовой поглотить несчастную голову, чтобы затем выкинуть ее в окровавленном виде.
На одну секунду он стал точно вкопанный, но два помощника быстро подхватили его, согнули голову и легким толчком повалили на помост. Палач всовывает его голову в отверстие, нож падает и прижимает ее, точно железной рукой.
Момент, ужасный момент, которому, кажется, нет и конца. Голова летит, описывая в воздухе полукруг и падает в корзину.
Правосудие торжествует.
Нам, журналистам, позволяют приблизиться. Тело кладут в гроб, выложенный ельником; но голова, как будто, живет еще, глаза не закрыты, высунутый язык слегка вздрагивает, а изо рта течет небольшая струйка кровянистой слюны. Один из помощников хватает ее за волосы и тоже бросает в гроб, который на простой телеге направляется в сторону физиологического института.
Площадь озаряется первыми лучами солнца; солдаты уходят, в то время, как палач с помощниками разбирает машину.
