плавали.
Плавал Тито. Армянин не умел. Тито довел его познание в этом спорте до такой степени, что тот мог, если не рискнуть переплыть Ла-Манш, то все же спастись во время кораблекрушения. Чему он не мог выучить своего ученика — и то наверное только из-за чрезмерной его подвижности — это лежать на воде неподвижно.
Тито втолковывал ему аксиому Архимеда, согласно которой «тело, погруженное в жидкость…» но, как только он оставлял своего ученика, тот шел ко дну.
— Как подвигаются уроки? — спрашивала, улыбаясь, Калантан каждое утро, как только они появлялись в пижамах в отеле.
— Могу нырять, делаю двенадцать метров в минуту, но как только дело дойдет до «мертвого», так все пропало.
Однажды Тер-Грегорианц решил пуститься вплавь самостоятельно. Вдруг налетевшая неожиданно волна опрокинула и поглотила его. Он попробовал кричать, но вода залила ему рот: видны были только две ноги, взывающие о помощи, а затем больше ничего.
— Итак? — спросила супруга, идя навстречу Тито с руками, заложенными по-мужски в карманы: — Мой муж научился делать «мертвого»?
— Да, — ответил Тито.
Его похоронили в Париже на армяно-грегорианском кладбище. На проводах можно было видеть всех бывших и будущих поклонников вдовы.
Между последними в первом ряду был Тито.
Как Тито сделался любовником красавицы армянки, читатель может найти в любом романе, где подобные вещи разбираются с большой последовательностью, так что любовники только на трехсотой странице обмениваются настоящим поцелуем.
По-моему же, каждый роман должен именно этим начинаться. А так как мы дошли до 90 страницы, и главное действующее лицо которым является не армянка, а итальянка) до сих пор не появлялось, то выведем, наконец, и его.
VI.
Танцовщица Мод прибыла в Париж с маленькой красной собачкой и восемью сундуками.
На ней было светло-серое дорожное платье, отделанное мехом обезьяны. Мод остановилась в гостинице «Наполеон», так как Тито не только поехал встречать ее на вокзал, но и заказал ей в своей гостинице две комнаты с ванной.
Есть чучела собак, которые очень легко можно принять за живых. Собака же Мод очень легко могла сойти за чучело. Это была настоящая карманная собачка: глазки ее были закрыты длинной бахромой, глупость ее превосходила всякое представление; после тщательного исследование все же можно было установить, где находилась голова, а где хвост. Это было воплощенное «красивое уродство».
— Как зовут, — спросил Тито, — твою собаку?
Мод стянула губы в трубочку и издала звук, напоминающий немного «соль».
— Так ее зовут.
— Красивое имя!
Мод привезла с собой и горничную, которая знала толк в гардеробе, прическе и мужчинах, которые приходили с визитом; если ей доставляло удовольствие, то она отвечала, когда звали Пьерина.
Так как Пьерина ни разу не была в Париже, то и восторгалась всем виденным.
Хозяйка ее, Мод, тоже была в первый раз в Париже, но ничему не удивлялась…
Тито сейчас же увидел в ней международную авантюристку, которая может акклиматизироваться на коже любого мужчины.
В танцовщице Мод не было и тени прежней Мадлены, которая посещала сомнительные курсы стенографии; что в этой элегантной и притягательной особе нельзя было узнать скромную обитательницу четвертого этажа, мне кажется, не стоит и говорить. Все большие артистки, танцовщицы и куртизанки происходят с четвертого этажа и, если посмотреть под микроскопом их прошлое, то мы увидим, что физически они поддерживали свой организм разными салатами, а нравственно романами Понсон дю Терайля; для того же, чтобы тело отвечало любовным запросам принцев и монархов, делались всевозможные втирание, ванны и массажи. Как в каждом кухонном мальчике пивной сидит будущий владелец «Гранд-Отеля», так в каждой обитательнице четвертого этажа, которая выращивает шалфей и меняет каждый день воду канарейкам, находится красавица Отеро или Клео де Мерод.
Тито был настолько деликатен, что ничего не спросил об ее родителях. Он помнил хорошо величественную фигуру мамаши, которая читала ему наставление о нравственности, и папашу, который считал на «скуди» и «маренги» и манипулировал часами, как шпагой, когда дочь его приходила с опозданием на пять минут.
Помнил он также и дом, бедный, но честный, украшенный всевозможными предметами, выигранными на благотворительных лотереях, которые переходят из дома в дом, пока не попадут в семью, подобную семье Мадлены, где и остаются. Но, когда Мадлена превращается в Мод, вещи эти снова попадают на лотерею.
Ни Тито, ни Мод не могли отделаться от воспоминаний, и потому она оставалась для него почти той же наивной и смешной девушкой, которую он увидел два года тому назад на балконе небольшого дома в глухой Италии.
Ныне эта женщина носила лайковые перчатки, выговаривала труднопроизносимые слова, вроде идиосинкразия, материализация, конкубинизм, и делала ударение совершенно произвольно.
Мод смеялась над Мадленой, как над какой-то давно позабытой подругой. Ее прошлое, о котором можно было говорить, начиналось с того дня… одним словом, с того раза…
— Случилось, — объясняла она Тито, пока горничная распаковывала в другой комнате сундуки, — случилось однажды летом, что я была одна дома. Мама сдавала тогда комнату одному банковскому чиновнику. Было очень жарко. Кровь в жилах у меня кипела, все тело горело. Только нас двое было дома; мать могла войти во всякое время, так как у нее был ключ от дверей. Этот юноша стал целовать меня, а затем припер меня к дверям и взял меня… так совершенно просто, как прикалывают бабочку булавкой.
— Но он нравился тебе? Ты любила его?
— Нет, — ответила Мод, рассматривая Вандомскую колонну, которая виднелась из окна. — Нет. Я даже не знала, кто он; он не нравился мне. Но это был мужчина и мог удовлетворить меня. Когда что-нибудь знаешь, то случаются трагедии. Не понимаю, почему. В тот момент — подумай только: август! — мне хотелось близости мужчины. А потом я должна была переносить крики матери, ругательства отца и площадную брань их обоих.
— А этот мужчина?
— Я больше не видела его. Перед тем, как отдаться ему, я отказала двум или трем, которые любили меня.
— Вы всегда так делаете. Отказываете тем, которые вас любят,
