где встречаемся
Вот и понеслось. «Мой» взъерошенный до сегодняшнего утра был неприемлемым, а теперь уже – вот так вот, без вопросительных знаков. Как будто мы знакомы сто лет. Да мне только брат так пишет.
Итак, что он умеет не только читать, но и писать, то бишь, набирать на сотке, я, вроде как, убедилась. А теперь что, сообщения его анализирую? Черт знает что.
Еду и недоумеваю, чего же я там ищу. Сказать по правде, не могу понять, как вообще согласилась встретиться.
Алкоголь тут ни при чем. Лилле, если с «мишурой», стоил дороже, чем Монтепульчано, натаренный намедни, но действие его оказывается куда более мимолетным.
Ныряем в тоннель. Последнее, что вижу из окна – сгустившиеся тучи. Похоже, сейчас ливанет.
От мамы ехать минут сорок. За это время иллюзорная, безобидно-розовая дерзость улетучивается подобно веселым пузырькам в фужере, и я трезвею самым нежеланным и неудобным образом.
Остается оголившийся – по моему новому обыкновению – мандраж. Мандраж парализует меня по мере того, как я подъезжаю к нашему месту встречи – Плюшке. Сомнения, стоит ли мне это делать, переросли в недоумение, похожее на чувство, испытанное после каждой встречи с ним.
В качестве иллюстрации к моему состоянию воображение рисует опустевшую, грязную комнату, оставшуюся после шумной вечеринки. Нарисовавшуюся иллюстрацию видит мозг – ага, вот он все-таки. Мозг вопрошает, мол, и как теперь не расплющиться, не погореть от всепожирающего разочарования «после».
Но я уже говорила, что не люблю бояться – и я не боюсь. Решаю, что теперь самое время напомнить себе об этом. Для этой цели выбираю путь открытой конфронтации и приказываю себе подобраться и определиться.
Итак, я еду на встречу с незнакомцем для того, чтобы познакомиться для того, чтобы расстаться. Закончить, не начав.
От этой ненормальной четкости все непонятным образом становится на свои места, и когда выхожу на Плюшке, я уже почти пришла в себя и с готовностью подставляю голову под дождь, которого никогда не боялась.
Но дождя нет – в глаза, прорезавшись сквозь тучи, бьет солнце, и ветер с суровой пронзительностью взлохмачивает волосы.
Он ждет меня там. Вижу его издалека, сбоку. Больше додумываю, чем вижу: кожаная куртка, джинсы, кеды. Он почему-то думал, что приеду я на другой путь, да я и не уточняла.
Я здесь, но он меня не видит – такого у нас еще не было, и я невольно упиваюсь этой своеобразной форой. А если сесть обратно на поезд и просто поехать назад? Написать ему потом, что «это ж» его «не было». И чтоб не писал больше.
Но что-то происходит. Такого я никогда не видела. Его фигура вдруг сдвигается с места, головы он не поворачивает, но поворачивается вправо-влево всем туловищем. Будто разведывает ближайшее пространство вокруг себя. Будто одним поворотом головы он ничего не узнает. Или вообще поворачивать голову не может.
Прежде чем успеваю отругать себя за глюки и бесполезные додумки, он останавливается, затем резко разворачивается на сто восемьдесят – и его взгляд уже нашел мой взгляд, он смотрит прямо мне в глаза.
Не знаю, как объяснить, но еще только что, когда он остановился, стало совершенно понятно, что он нашел, почувствовал спиной или чем там еще и теперь не станет ждать.
Что ж, стоит ли мне тогда бояться и робеть? Нет и еще раз нет. Пора.
Вот он быстрым, решительным шагом идет туда, где выхожу я. Подходит ко мне.
Я как раз – ветер, блин – пытаюсь справиться с волосами – тем лучше. Это определенно никакое не рандеву, и я совершенно не парюсь из-за того, как, должно быть, сейчас выгляжу. По дороге не проверяла макияж, даже не думала. Вообще, вся эта стремительность-решительность у него, у меня, эта поспешность, с которой он приблизился ко мне, похожи на встречу в обеденный перерыв – передать что-то срочное, затем быстро прыгнуть на поезд – и привет. Короче, пока все идет хорошо.
– Прошу прощения, - встревает чей-то голос.
Оборачиваюсь и чуть не натыкаюсь на большой ярко-желтый микрофон, которым в меня тычет симпатичная смуглокожая девушка-репортер с ТВ Берлин. Добрую часть ее лица заслоняет увесистый кубик на микрофоне. У девушки пышные афро-локоны и проблем с ветром никаких.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
- Хотите сказать несколько слов для ТВ Берлин? Вы рады, что транспорт снова ходит или испытываете солидарность с бастующими?
- Рада... солидарность... – бормочу я, прежде чем до меня доходит, что возле нее чувак-оператор наводит на меня камеру.
Девушка переключается на моего спутника:
- Скажите, пожалуйста, сколько времени вы ежедневно тратите на дорогу?
- ‘ne Stunne unjefähr. Около часа.
Не знаю, что сильнее ударяет «током» – его хрипловатый голос, говорящий на берлинском наречии, или та спокойная готовность, с какой он ей отвечает, будто ждал вопроса.
- Дадите коротенькое интервью? Только придется в масках. Вас как зовут?
- Нет, извините, некогда, - зачем-то встреваю я, глядя на него.
Понятия не имею, почему я против.
Он, кажется, недоволен. Серые глаза едва заметно сужаются, сжимаются губы, а на лоб наползает морщинка. А я... не знаю, как сейчас все это назвать, но глаза его, рот, морщинка, недовольство это словно арканом цепляют меня за шкиряк.
Я попала. Мне нравится. Я пока не ощущаю изведанного уже с ним возбуждения, но с ним, оказывается, и без этого может быть интересно.
Репортер не настойчива:
- Тогда флаер телеканала возьмете?..
Беру, боковым зрением констатирую факт их удаления, затем возвращаюсь взглядом к нему. Мне интересно, и я решаю, что не буду пока прогонять это чувство. И – в очередной раз – не буду прогонять его.
Еще мне, кажется, нравится разглядывать его. До сих пор я не решила для себя, действительно ли он хорош собой, потому что не задумывалась – а теперь поздно. Да-да, поздно, как и для всего остального – встречи, знакомства, заинтересованности, сначала робкой, затем настойчивой. Ухаживаний.
За этим он меня сегодня позвал? Мы через все это перепрыгнули. Кажется, все это – то, от чего так напрягаются мужчины. То, что им не нужно. Ему решать, жалеет он об этом или нет, а я, похоже, уже сделала свой выбор на сегодня. Так вышло, что ему в очередной раз удалось разбудить меня и вот теперь, в этой непохожей ни на что ситуации я бодрствую, как никогда.
В его глазах читаю не понимание всего происходящего – нет, это было бы слишком – но просто это: он улавливает все, сам себе не отдавая в том отчета.
- Пошли отойдем, - вроде как хочет он тронуть меня за плечо, но не трогает.
Ощущаю эту дистанцию, которую он выдерживает со мной сейчас, будто выгадывает, когда ко мне можно будет приблизиться вплотную. Прикоснуться.
Испытываю внезапное желание ввести его в замешательство, удивить, даже разозлить чем-нибудь, как только что. Догадки о том, каков он в гневе, меня только раззадоривают.
Мы свернули с Ку‘Дамма и идем теперь мимо Гей-Музея.
Ветерок и тут треплет наши волосы. Cеровато для первого свидания, но тут не так шумно и почти не толкаются. Да и свидание не первое. Парковать нас в каком-нибудь из баров он, как видно, не думал?
Он идет рядом со мной, не зная, как я полагаю, куда мы направляемся – иначе на кой ляд переться на Алекс? Когда его тут чуть не снес Миха, он тоже туда бежал.
Я оказываюсь неправа. Полностью ушла в ощущения и рассуждения – не сразу догоняю, что мы стоим на входе куда-то, и я показываю кому-то 2G, даже не зная, куда вхожу.
Он привел меня в Endlos. Бесконечный. Эндлос. Похоже, не я одна заметила весь этот прикол с бесконечностью. Хотя Эндлос был здесь, кажется, задолго до Плюшки.
Обычный берлинский бар, про какие говорят: мило, уютно и много картинок на стенах, пиво недорогое, а бармены веселые, радушные, нагловатые и совсем чуток хамят.
По-видимому, воскресенье после обеда – время нестандартное: нам достается один из свободных столиков, расставленных теперь друг от друга на «пионерском» расстоянии. Подходят к нам не сразу, будто дают время разложиться – как внешне, так и внутренне.
