— Если не виноват — простим. Друзьями станем. А насчет давности лет… Ты уж меня извини, что я так прямо… Больно много мы прощаем! То за давностью лет, то по доброте душевной, а подлость ведь как пырей! У нее корни знаешь как глубоко сидят! Бывает, конечно, кто и по дурости дров наломает, так ведь с него какой спрос? Дурак — он дурак и есть. Тут спрос с того, кто его поставил на высокий пост. А Овсянин ведь дураком не был. Как же тогда его поступок понимать?
Лапин молчал. Юзиков рассказывал теперь больше Петухову.
— Каких ребят я потерял тогда! Каждый из них стоил целого батальона! Я ж их одного к одному подбирал, как патроны в обойме! Собрал, думал, не разорвать никому вовек!..
Он налил одному себе, выпил, потом обвел всех глазами и, поняв, что пьет один, покраснел.
— Что ж это я? Никогда не бывало…
Лапин, задумчиво вертя в руках пустой стакан, произнес:
— Ты говоришь о том времени, которое от нас пока еще слишком далеко. Дальше, чем война с Наполеоном. Ты говоришь о сорок первом годе. Трудное было время. Но еще труднее о нем рассказывать. Документов сохранилось мало. Свидетелей становится все меньше. И тут уж никто не поможет. Слишком много у них взяла война. А поэтому, Ефим Гордеевич, те, кто остался в живых, должны быть предельно объективными. Ведь каждое их слово в конце концов — история! Вот ты говоришь, виноват Овсянин… А что скажет он сам? Возможному него были какие-то свои причины для такого решения, о которых ты мог и не знать. Может, то, что случилось с твоей ротой, еще не самое страшное. Вспомни: неудачи преследовали нас до самой зимы!
Он долго ходил по комнате, курил одну папиросу за другой.
— Что же касается вашего сто шестьдесят четвертого, то, мне думается, я могу вам кое-чем помочь. В августе или в начале сентября, точно не помню, нашу армию, попавшую в окружение, спас какой-то пехотный полк. Всего один полк! Говорили, что он сам находился в частичном окружении, но сумел внезапным ударом во фланг, опрокинуть немецкую моторизованную дивизию и разорвать кольцо вокруг нас. Было это севернее города Острова. Я хорошо помню потому, что сам через этот коридор эвакуировал раненых. Вот только, какой полк нас выручил, не могу припомнить. Сдается все-таки, сто шестьдесят четвертый!
— А если не он? — быстро спросил Юзиков.
— Тогда откуда в моем госпитале появиться Овсянину? — ответил Лапин. — Ведь мы с ним как раз в это время познакомились.
Помолчали.
— Где он сейчас? — спросил Юзиков.
— Понятия не имею, — ответил Григорий Степанович, — одно знаю наверное: в строй вернуться не мог. Мы отправили его в тыл в тяжелом состоянии.
Юзиков простился, взял пальто, чемодан и спустился вниз к дежурной.
— Больше Лапиных нет, — ответили ему, — и Якимовых нет, и Савушкиных. Обратитесь в другую гостиницу.
Ночь Юзиков провел плохо. Окно его комнаты выходило на людную даже в ночные часы улицу. Мимо на большой скорости проносились машины, громко смеялись девушки, орали транзисторы.
6
Встреча ветеранов была назначена на двенадцать дня, поэтому у Юзикова хватило времени позвонить во все городские гостиницы и даже съездить в одну из них. Там оказался человек по фамилии Якимов. Но это был совсем другой Якимов.
Юзиков начал падать духом. Найти друзей в городском парке, где, наверное, соберется несколько тысяч, представлялось похожим на поиски иголки в стоге сена. Но делать было нечего, и он отправился в парк.
У самого входа стояла вовсе небольшая толпа — человек пятьдесят, не более. Дальше за воротами по аллеям бродили еще люди, сидели на скамейках, позировали фотографам, обнимались, целовались, иногда плакали. Сердце Юзикова то начинало сильно биться, то вовсе замирало, и тогда холодели ноги и концы пальцев. «Нервы-то, нервы что делают!» — подумал он и двинулся вперед.
Постепенно он начал понимать, что людские группы— не просто группы, а подразделения. Пять человек— батальон, десять — полк, сорок, пятьдесят — это уже дивизия…
На одной из скамеек возле жиденького столика примостился плотный, аккуратно причесанный мужчина лет тридцати с небольшим и регистрировал тех, кто еще не нашел места в гостинице или прибыл в парк прямо с вокзала. А они понемногу прибывали. Шли с чемоданами, портфелями, солидные, седоголовые, неузнаваемые. Подходили к столику, нагибались, называли свою фамилию, имя, отчество, номер воинской части.
И вдруг Юзиков вспомнил, что уже видел такую картину. Только те люди были намного моложе, стриженные под «нуль», с длинными цыплячьими шеями и широко раскрытыми глазами…
Было это двадцать второго июня сорок первого года в Костроме. Первые добровольцы… И мужчина, который сейчас регистрировал ветеранов, был чем-то похож на того, другого мужчину из сорок первого, которому теперь, наверное, далеко за шестьдесят…
Когда очередь у столика поредела, Юзиков подошел к регистратору.
— Тут у меня друзья должны прибыть. Однополчане. Что-то я их не замечаю. Не поможешь ли, браток?
Регистратор спросил ласково:
— Чем же я вам помогу, товарищ?
— Мне бы узнать точно, здесь они или еще не подошли, — сказал Юзиков, чувствуя, как снова начинают холодеть пальцы, — потому как если они тут, мне надо рысью бегать, а если не подошли — у ворот стоять.
— В парке несколько ворот, — сказал регистратор.
— Ну все равно, посмотри по своим бумагам, не записывались ли у тебя Константин Петрович Лапин, Иван Данилович Якимов, Сергей Савушкин… Извини, отчества его не знаю.
Регистратор взял список, начал листать. На одном он остановился, перечитал еще раз.
— Какой дивизии Якимов?
— Семнадцатой, дорогой товарищ, семнадцатой! Мы с ним здесь под Киевом, в тридцати километрах…
— Не тот, — сказал регистратор, — этот девятой механизированной. — И хотел положить листок, но Юзиков поспешно удержал его руку.
— Мо… может, после перевели. Звать-то Иваном?
— Илларионом.
— Не он…
Ефим Гордеевич устало опустился на скамейку.
— А других списков у тебя нет?
— Нет. Да вы не отчаивайтесь. Народу здесь не так уж много, найдутся! А еще лучше — позвоните в гостиницу «Украина».
— Узнавал.
— А в «Киеве»?
— Тоже нет, нигде нет.
— Может, просто не захотели приехать? — пожал плечами регистратор. — Мало ли…
— Да ты что, очумел?! — глаза у Юзикова сердито заблестели.
Чтобы не наговорить лишнего, он повернулся и пошел от этого человека и снова принялся ходить между группами, внимательно вглядываясь в лица. Иногда что-то знакомое чудилось ему в постаревших чертах, и тогда он спрашивал неуверенно:
— Извините. Ваша фамилия Терехин?
Или:
— Послушай, ты не Иван Ковальчук?
Потом извинялся и шел дальше. Один раз еще издали заметил знакомую фигуру: широкие плечи, руки почти до колен и голова, словно с силой всаженная в эти плечи… Игнат Бузин!!
Он растолкал людей, крикнул: «Игнат!» и поспешил вдогонку. А Игнат — от него. Да ходко так… Юзиков еще приналег на свою клюку. Ближе, ближе… И тут вспомнил: сержант Игнат Матвеевич Бузин двадцать второго года рождения, житель деревни Крутая Гомельской области умер в сентябре 1956 года…
Сам же такой ответ на свой запрос получил! Память подводит? Нет, не память. Солдатское сердце не хочет мириться с тем, что боевой друг умирает, не дожив и до сорока лет!
Повесив голову, шел Юзиков обратно и вдруг услышал:
— Гордеич! Давай к нашему костру!
У Ефима захватило дух. Однако это был Петухов со своими. У него многие приехали. Из одного полка человек двадцать собралось. Веселые, галдят как на толкучке.
— А ты все один?
Глаза у Петухова чуть пьяненькие и добрые, как у Капитолины Егоровны в те дни, когда Ефиму недужилось…
— Плакатик бы, что ли, приспособил какой! — говорит Петухов. — Дескать, так и так, ищу своих. Кто знает таких-то и таких-то — сообщите.
Или напиши номер батальона. Может, ходят мимо тебя твои ребята и не узнают. Четверть века прошло! Вон ты какой белый! Чисто голубок.
«В самом деле, — подумал Юзиков, — где же им меня узнать? И как это я сам не додумался?!»
В поисках подходящего материала он обошел весь парк и только у самых ворот в углу приметил небольшой фанерный павильон. Должно быть, вечером в нем продают мороженое. Воровато оглянувшись, Юзиков отодрал от задней стенки павильона фанерку и куском мела написал на нем следующее: «Разведрота 164 с. п. Ребята, отзовитесь!»
Теперь он гулял по парку, держа фанерку прямо перед собой. Петухов увидел, похвалил. Однако время шло, а к Юзикову никто не подходил. Тогда он зачеркнул «разведрота» и пожирнее обвел цифру «164».
И опять никто не отозвался.
Многих из тех, что стояли кучками, Ефим Гордеевич начал узнавать в лицо. Заприметили и его. Но только после того, как он крупно написал один только номер дивизии, к нему подошел человек.
