Потом они расстаются. Разрываются, вернее сказать. Девочка идет к своим родителям под желтый зонт, а юноша удаляется в направлении дамбы, к шуму города, к другим ранам.
Девочка садится в нескольких метрах от родителей, и мать спрашивает ее, куда девался Луи. Она пересыпает песок по ветру, как будто это уже пепел той любви, когда можно умереть за кого-то. Она пожимает плечами, потом роняет тихо: «Он влюблен». «И что же?» – спрашивает мать. Девочка молчит. «Виктория?» – настаивает та. И девочка с красивым именем Виктория отвечает почти с грустью: «Я – нет». Потом она вдруг вскакивает и бежит к морю, далеко. Мы провожаем ее взглядом; она бежит быстро и на длинных ногах, кажется, вот-вот взлетит. Розовый фламинго, исполненный грации. Когда она вбегает в воду, брызги вздымаются букетом, в котором она – самый красивый цветок. А потом она скрывается с наших глаз, наверно, подхваченная другими влюбленными.
Мы беремся за руки. Наши проржавевшие, усталые пальцы ласкают друг друга, сплетаются в кольца. На наших ногах нам не бежать больше к морю, как эта маленькая Виктория, но наши сердца еще могут привести нас туда.
* * *
Мы никогда не говорили между собой о любви.
Нам, конечно, казалось чудом, что мы выжили в годы войны, уцелели и встретились – это, наверно, и связало нас любовью. После нашего с ужасом данного обещания на окровавленном песке Ле-Туке в 1943-м мы боялись всего, что можно потерять, а слова любви самые летучие из всех.
Но мы любили друг друга.
Мы любили друг друга между слов и между строк, в молчании и взглядах, в самых простых жестах.
Мы любили друг друга в бесценном удовольствии встречаться часто-часто.
Мы любили друг друга, идя по дамбе одним и тем же шагом, глядя на одни и те же красивые вещи.
Мы любили друг друга каждое мгновение, не пытаясь его продлить, ничего другого не требуя, кроме этого самого момента вечности.
Слова любви ничего не спасли. Они так и не перекрыли грохот снарядов, вопли ужаса, не заглушили какофонию боли; они были заповедной зоной для тех, кто не знал круговерти бурь; они наполняли их память обещаниями. Наша же была слишком загромождена, и мы просто продолжали жить вместе, идти по жизни вместе, неся наши тяготы, наши кресты и нашу скромную надежду, которая и была вместилищем любви.
Эта наша любовь в молчании, как мы ее называли, позволила нам не взвыть, не забиться головой о стену, не содрать с себя кожу, не вырвать глаза, сердце, когда тридцать четыре часа спустя после появления на свет наш маленький мальчик его покинул; на цыпочках, в молчании.
Мы даже не успели дать ему имя.
Позже мы пытались завести еще ребенка. Но наши чрева умерли; два старых мяса, жестких и бесплодных, унизительных и обидных.
* * *
26 сентября 1959-го, когда Жанне было четыре года, ее выбрали в числе других детей приветствовать генерала де Голля, который приехал на открытие новой ратуши Валансьена. Старая сгорела в 1940-м, но каким-то чудом ее дивный фасад уцелел – за исключением колокола и фронтона работы Карпо[45], которые рухнули, к счастью никого не задев. Министерство реконструкции решило восстановить фасад в исконном виде и пристроить к нему сзади современное здание.
Жанна была чудо как хороша. Неуклюжесть раннего детства сгладилась, и мы частенько говорили, что пепел черных лет слетел с ее лица, как и с лица мира, наконец успокоившегося. Жанна держала букет розовых роз – тщательно подобранную композицию из старых роз нашего сада: «Дамаск», «Дети Орлеана» и «Маршал Даву», – потому что этот цвет означает радость, а когда город поднимается из руин, это всегда радостно. И именно его, ее букет, взял генерал де Голль, когда дети протянули ему свои.
Этому выбору было суждено изменить нашу жизнь.
* * *
В этом году, через сто четыре года после мечты Жюля Верна, через девятнадцать лет после «Приключений Тинтина»[46], два человека ступили на Луну.
Мы провели ночь 21 июля в саду нашего дома близ Лиона, наблюдая за ней. У нас еще не было телевизора, только жалкий бинокль; и Жанна, разочарованная, что ничего не разглядела, ни звездного странника, ни сверкающей ракеты, устав от ожидания мирового события, которого ей не удалось увидеть, в конце концов уснула между нами. Ей было тогда четырнадцать лет. Она была долговязая, бледная, хорошо сложенная, и мы замечали порой, не без гордости, как посматривают на нее искоса мальчики на улице. Она была ребенком послушным, ласковым, иногда забавным; она взяла лучшее от нас двоих.
Когда она захотела знать, мы рассказали ей про наше детство во время войны. Рассказали про нашу встречу, когда она спросила и вздрогнула, узнав, что нет, Жанна, нет, у нас не было любви с первого взгляда, как в книгах. Нам просто было не так страшно вместе, мы думали, что нас не так легко будет сбить с ног вдвоем. И она вздохнула, коротким, уже взрослым вздохом, и произнесла: вот и хорошо, это и есть слова любви, то, что вы сказали.
Мы поселились близ Лиона, в Фейзене, где приобрели огромный розарий.
Прошло почти восемь лет, с тех пор как мы покинули «Маско», универсальный магазин в Валансьене, ради этой мечты о цветах. Мы выращивали красоту одного из наших имен. Наши розы были прекрасны, изысканны и драгоценны. В большинстве своем это были старые розы: «Капитан Борепер», «Ипсиланте», «Амелия», «Португальская красавица», «Чэплин`с Пинк Кляймбер», «Габриэль Прива». Все местные флористы снабжались у нас, Дом «Вильморен» заказывал нам редкие виды. Наши дни были полны запахом и прелестью роз, полны красотой и грацией, которых не хватало нашему детству. Мы думали, что наши цветы могут загладить человеческое зло, жестокость трусов, что они могут стать любовным языком для робких и боязливых, для всех тех, кого порой пугают слова, потому что слова – как оружие. Они могут творить добро или зло.
Куда как легче послать две связанные розы, чем написать о своем желании. Тридцать шесть роз, чтобы объясниться. Или сто одну, букет, однозначно выражающий бесконечную любовь: я люблю вас бессчетно, я люблю вас безгранично, ах! если бы вы знали, чем произнести затертые слова.
В тот год мы создали розу, которую назвали именем нашей дочери: Жанна. С двойными цветами, которые раскрывались, как ладонь, дивного темно-розового цвета, почти вишневого в сердцевине, чуть серебристого по краям, в темно-зеленых листьях.
Жанна нашла ее значение: любящая своих родителей.
В этот же год мы открыли цветочный магазин в Лионе, на авеню Адольф-Макс. Один из нас остался в розарии, другой занялся магазином.
Мы расстались впервые после нашей встречи в Ле-Туке, в начале зимы 1948-го. Укол в наши сердца.
* * *
В нескольких метрах от нас читательница нехотя закрывает книгу, убирает ее. Медленно встает, уже усталая, хоть и выглядит такой молодой. Ее муж тоже на ногах, он помогает ей; складывает два синих креслица, желтый зонт – придававший лицу его жены необычно золотистый оттенок, хотя в небе ветер играл тучами, нагоняя угрозу.
Они не ждут свою дочку. Наверно, думают, что она плывет к новым встречам. К опасностям своего возраста. Они, вероятно, увидятся с нею позже, в смутные часы.
Уходя, читательница кивает нам, ее муж тоже, и они удаляются к шоссе, к огромным паркингам, оскорблению красоты морского берега.
День подходит к концу.
Молодые девушки отправляются в свои ванные, чтобы подготовиться и быть красивыми и желанными вечером; кружить головы на балу. Юноши начинают понемногу пить, для храбрости, мужчины – чтобы осмелиться наконец подойти к женщине, надеясь на шепотом произнесенное «да». Всегда одна и та же история, во время войны и в мирное, летом и зимой, эта необходимость не быть одному.
Эта жажда быть любимым.
Идут часы, и море отступает, как простыня, которую откидывают потихоньку, открывая светлую кожу, девственную, никем не завоеванную.
Мы пойдем по ней, позже, в вечерней прохладе. Наши ноги едва погрузятся во влажный песок. Они прочертят наш путь, наши параллельные жизни, нашу долгую историю любви.
Пока же мы немного замерзли, одновременно, как всегда. Мы всегда заботимся друг о друге, всю жизнь. Мы достаем из сумки жилеты, помогаем друг другу их надеть. Наши руки уже давно дрожат, теперь дрожь сотрясает и тела. Мы – прелестные старичок и старушка; нам часто улыбаются, говорят, что мы красивые, что хорошо смотримся вместе, и эти милые замечания – как лепестки доброты.
Мы тоже поднимаемся к безобразным паркингам, пересекаем Пляжный бульвар, идем по улице Дороте, по бульвару Далоз. Мы обожаем кружить по улицам наугад, никогда не ходить по одним и тем же, чтобы как будто заблудиться и дать тем самым друг другу возможность найти дорогу.
По пути мы узнаем женщину, которая присела вчера вечером за наш столик. Она тронула нас, потому что походила на выжившую – а выжившие, уж поверьте, нам ли не знать, на что они способны, чтобы остаться в живых. Мы ускорили шаг, потому что она шла под руку с мужчиной и выглядела счастливой, тем счастьем, которое страшно нарушить, даже улыбкой.
