Мы любили друг друга все эти годы, с огромной нежностью, с теплотой, на которые сами не представляли, что способны.
Мы пережили печаль нашей дочери Жанны.
Мы простили тем детям, что так и не появились на свет.
У нас были верные друзья, которых мы баловали, друзья, которые нас смешили.
Благодаря нашим розам розовели щеки тысяч невест; тысячам других мы помогли решиться на признание. Красные розы, страсть; розовые розы, прелесть, желание быть любимым; бледные розы, нежность; белые, тайная любовь и порой смирение; наконец, розы кремовых тонов – наши любимые в последние годы – тепло любви.
Мы прошли эти долгие полвека вместе.
Мы встретились в ослепительной вспышке мины, зарытой на этом пляже, и решили уйти в ледяную тьму этого же самого пляжа. Сейчас начнется фейерверк.
И море выпьет наши слезы.
* * *
Температура воды не больше девяти-десяти градусов.
Входя в нее, мы оба втайне надеемся, что все произойдет быстро.
Мы идем. Вода скоро доходит до колен, потом до пояса, и тогда мы начинаем плыть, наши движения скованны, их замедляют наши проржавевшие суставы и сильный холод. Мы плывем неуклюжим брассом. При каждом гребке наши пальцы соприкасаются, пока еще успокаиваясь присутствием друг друга. Когда дно уходит из-под ног, мы прекращаем плыть и выпрямляемся в воде. Наши усталые ноги делают круговые движения.
Мы обнимаемся, благодарим друг друга за эту долгую жизнь, и мы счастливы до глубины души.
Потом мы просим друг у друга прощения и прощаем друг друга.
Наши руки уже дрожат, они заледенели.
Наши губы не способны произнести ни звука. Наши руки цепляются друг за друга. Мы ждем, не имея больше сил друг другу улыбнуться.
Море выпило наши слезы.
И вдруг – вот оно.
Одна рука выпускает другую, голова клонится набок, вода заливает рот; удивленный всхлип, последняя рефлекторная попытка удержать голову над водой, но она тотчас падает вновь. Как же тяжело тому, кто остался, не быть тем, кто уходит первым, кто не сможет спасти другого.
Рука тонет, ноги больше не двигаются. Там, где была жизнь минуту назад, лопаются последние пузырьки воздуха.
Ледяная вода заглушает крик.
Ледяная вода залила горло, легкие, отяготила тело и увлекла его в это чрево черной воды.
В это последнее 14 июля века.
* * *
И тут с громовым раскатом, с какими взрывались мины, первые красные и желтые огни фейерверка разрывают черноту, озаряют небо и освещают золотом и кровью мое измученное лицо, пока я плыву к берегу паническим брассом. Как сломанная кукла.
* * *
Когда выживший добирается до сырого песка, твердого, как цемент, и прежде чем от усталости, холода, страха и горя сознание покидает его, он произносит имя цветка.
Пимпренель
Ночь.
За окном задул норд-ост, и, хоть до лета рукой подать, я знаю, что этот ветер принесет холод. Наш дом с видом на мыс Ла-Ронуз чуть дрожит; мы выбрали его, я и моя жена, потому что здесь по-настоящему не бывает лета. А мы побаиваемся лета с наших пятнадцати, оно горячит кровь. Мы предпочитаем этот край мертвого сезона, как в песне Кабреля.
Десять лет прошло с лета нашего единственного поцелуя; мой силуэт походит на силуэт отца на фотографиях. Порой я смеюсь его смехом. Но не в пример ему – у него ведь не было времени – я успел узнать, что благость не длится вечно, что скорбь всегда поджидает поблизости, притаившись в наших тенях, в наших темных часах.
Больше года спустя после моей «Пимпренели» в мою дверь позвонили. Было поздно, тьма безмолвствовала.
Я пошел открывать.
Виктория.
Она была без чемодана, без сумки, без прошлого. Что-то оцарапало кабошоны ее глаз, изумрудный блеск потускнел, и я плакал, когда она переступила порог моей квартиры.
В руках она держала веточку мирта.
Мирт: да, взаимная любовь.
И тогда я обнял ее, взволнованный, как встречают кого-то, кто потерялся и все еще дрожит; и никогда с того дня мы с ней не говорили об этих годах.
Они между нами, как пурпурный надлом. Непреодолимая линия крови.
Только что я ходил укрыть нашего сына; ему скоро три года, у него зеленые глаза матери и рот моего отца, по крайней мере насколько я знаю. Моя мама от него без ума; она хочет покинуть Сенген, перебраться поближе к нам. Она купила непромокаемый плащ, сапоги, рыболовный сачок и корзинку; она изучает расписание приливов; видит нас всех на пляже, представляет себе наш смех; она стряпает блины, кунь-аман[48]; учит бретонские слова: degemer mat («добро пожаловать»), trugarez («спасибо»), brave o! («как красиво!»); только добрые слова. Пока же она проводит дни с фарфоровой поэтессой. Вот уже четыре года каждое лето они организуют «Сады поэзии». Толпы к ним не валят, а те, кто приходит, по ее словам, читают ужасающие тексты (свои), но весь этот маленький мирок счастлив и ждет, мечтая, своей доли бессмертия.
Ветер усилился. Воздух соленый. У него вкус тех слез, что не могут пролиться с лета моих пятнадцати, и я тону в них с каждым днем все глубже.
Я откладываю карандаш.
Сейчас я пойду и снова лягу с ней рядом в нашу постель; я прижмусь к ней крепко-крепко, чтобы заглушить, до рождения дня, мой безутешный страх быть ею покинутым.
Мой непокой.
Эжени Гинуассо
В это лето Кабрель не поет.
Новых песен, во всяком случае. Прошлым летом один из его хитов назывался «Розы и крапива». Очень хорошо резюмирует мою жизнь это название.
Особенно крапива.
Моя мать умерла прошлой весной, в час, когда распускаются цветы. Она просто не проснулась – она, ненавидевшая готовить завтрак, избежала последней повинности. Тогда я по-настоящему осиротела; а моему сыну даже не было страшно за меня, даже не было холодно за меня; он уехал праздновать свои восемнадцать лет в Испанию с друзьями, свои девятнадцать этим летом в Азию с девушкой; и из сироты я стала одинокой женщиной. Одинокой, «Как день, / Как ночь, / Как день после ночи, / Как дождь, / Как пепел, / Как холод, / Как ничто», как пела об этом Барбара.
Я сохранила нашу квартиру на Парижской улице; выбросила все воспоминания, пляжные игрушки, рамки из ракушек, которые собирал Гектор. Квартира стала теперь свидетелем. Свидетелем пустоты моей жизни.
Но были и розы, ибо я встретила мужчину. Два года назад.
Мы встретились у церкви Святой Жанны д’Арк – когда я шла на крытый рынок на улице Жан-Монне, в приятном тепле летнего предполуденного часа, в запахе моря, в визге чаек – в котором нет абсолютно ничего романтического. Он вышел из церкви среди процессии людей в черном и темно-сером. Женщины были в соломенных шляпках, от солнца, редкие дети – в светлых панамках с рекламой анисовки. Слезы, печальные объятия. Наши взгляды встретились, когда он закуривал сигарету. Я не говорю ни о любви с первого взгляда, ни об обуявшей нас дикости, но о желании вполне цивилизованном. От его взгляда, его улыбки, от необычности ситуации у меня зашлось сердце, живот свело. Когда группа тронулась с места, я затесалась в процессию. Мужчина улыбнулся, приблизился ко мне. Мы почти соприкасались. Я уловила его запах темного табака и кофе. Мы молча дошли до Гранд-отеля, где был накрыт стол. Наши пальцы, коснувшись друг друга, обожглись. Он представил меня нескольким родственникам: я вдруг стала кузиной Мартиной из Сент-Омера. Ну же, тетя Андре, Мартина, ты помнишь, дочь Жака. И бедная Андре, у которой тряслась голова и текли слюни, нахмурила брови и вспомнила: ах да, Жак, Жак, но я забыла, что у него есть дочь. Наш первый неудержимый смех.
Позже, когда близкие вспоминали, подтверждая свои слова фотографиями, жизнь покойного (его любовь к охотничьим собакам, его страсть к вестернам), мы сбежали в гардероб отеля, где наши аппетиты, дикие, неукротимые, оказались сильнее нас. Это было мощно, прекрасно и бесстыдно. Слияние. И я во что-то поверила. Во встречу. В возможность.
Но угроза всегда ходит близко.
В нашем успокаивающемся дыхании он сказал, что любит меня. Что хочет снова увидеть. Он спросил, как меня зовут, люблю ли я классическую музыку. Блины. Вино. Фильмы Джудда Апатоу. И я ему поверила. Я клянусь вам, мсье Роз, в ту минуту, лежа на прохладной плитке, я подумала, что это тот самый. Тот самый мужчина. Тот самый день. Что это возможный старт, который приведет наконец к моей истории любви. Мы созвонились. Увиделись несколько дней спустя в его съемной квартире в Ардело. Тот же голод, то же нетерпение. Тот же накал. Мне снова было пятнадцать лет, губки сердечком, сердечко на ладони.
Угроза.
В дыму сигарет после всего – его слова. Как былые лезвия моих ножей для мяса. Он был женат. Но это ненадолго. Он просил меня подождать. Обещал, умолял. Уже. Больше я ничего не ждала от любви, мсье Роз. И вернулась крапива. Моя кожа снова стала болезненной, вспухшей от ломок, израненной печалями. Мое горе по мужчинам безутешно, вы же знаете. Я неизлечима. Больше я никогда не отдавалась оголодавшему. Больше никогда не выходила ночью, не терялась в тенях, в теплом дыхании лжи. Я закрыла мое тело, зашила лоно, заколотила сердце. И осталась в живых.
